23:10

верхом на ките
темнеет уже в четыре, мы усаживаем ирину в машину, нам помогают две санитарки. т.н. держит дверь, в. поднимает ее и сгибает ей колени, я втаскиваю ее ноги в машину и пытаюсь устроить поудобнее. мы забираем ирину из реабилитационного центра в семидесяти километрах от москвы. ирина вяло отбивается: отпусти, говорит, я же вас не беру; и пытается стянуть шарф. мы потеряли одну из перчаток, которые санитарки дали ей с собой: перчатки чужие, там часто на стариков надевают не их вещи. искали, потом оказалось, что она успела уже натянуть перчатку на руку. сама она не делает ничего, просто моторные рефлексы работают. ирине около восьмидесяти. она одна говорит в машине, пока мы едем; бессвязные фразы, почти понятное начало, а дальше - как будто неудачное стихотворение хармса. вы мне это что такое вот такое вот такое вот такое приносите слесали. потом приезжаем, устраиваем ее дома, застилаем клеенкой диван. собака первое время лает, ирина сидит на табурете, куда ее посадили, пока стягивали ботинки. т.н. говорит, что раньше, прежде чем нашелся этот центр, ирина, оставаясь одна дома, могла часами дергать ручку входной двери: вверх и вниз, вверх и вниз, пока не отламывала ее. мы обсуждаем, не поменять ли все замки в комнатах. строитель саша, который уже пятый день живет с нами, красит стены и питается одним какао, интересуется про реабилитационный центр, ему надо куда-то пристроить отца. т.н. держится молодцом, хотя тоже не представляет, что будет дальше. к вечеру теплеет и такой красивый снег начинает таять. потом ночью, когда все уже легли спать - и ирина, самая первая, и т.н., и собака, и строитель саша, - мы согреем золотистый глёгг и будем говорить о делах, которые нам предстоят перед отъездом, о маршрутах, о картах, о билетах и вообще о том, что спланировать все можно только на короткое, очень короткое время. иногда, разбирая книги в шкафу, чужие книги в чужом шкафу, я завидую уверенной жизни на месте, в которой ты можешь позволить себе книжный шкаф и можешь выбрать занавески в комнату. я даже хочу ходить на работу пять дней в неделю и как-нибудь безумно отрываться на выходных. правда, теперь, с этим почти монастырским тренировочным режимом на зависть, на тоску, на ностальгию и другие подобные чувства, просто не остается свободных сил, даже на усталость не остается. проснуться, позаниматься, завтрак (праздничный декабрьский завтрак!), в город, вернуться, позаниматься, обед, дела и расчеты, и вечером на йогу в "открытый мир", вернуться, выпить чай, и около двух заснуть, чтобы в семь проснуться и опять упражнения. снег за окном и коврик. в целом, никаких переживаний. весь этот месяц в москве мы живем в чужой квартире, сначала одни, а потом вместе с сашей, строителем из перми. и дальше опять начнется путешествие длиной в месяц, где все, на что ты можешь положиться, это твоя зубная щетка, твоя машина, твоя фотокамера, твои лыжи и случайная заправка на дороге, и билеты на паром, если они выкуплены заранее, и общая комната в хостеле, и ощущение борьбы, постоянное ощущение борьбы и движения, без которого не обходится ни одно скандинавское путешествие. мне бывает завидно совсем немного, в целом я люблю это ощущение уверенности в вещах, которые для других людей не являются значимыми, и абсолютное ощущение дома в каждом новом месте на одну ночь.



14:32

верхом на ките
Практику хатха-йоги целесообразнее всего рассматривать как процесс общения человеческого существа с Бесконечностью в самом себе, в ходе которого происходит постижение, развитие и совершенствование им самого себя и своих взаимоотношений с Миром. Йогическая тренировочная техника - язык этого общения.

Применение в практике простых тренировочных техник действует разрушительно в ситуации, когда система готова перейти на более высокий уровень функционирования и требует применения более сложных техник. Практика, лишенная вызова, в случае хатха йоги рассеивает энергию вместо того, чтобы ее концентрировать.

Cидерский в статье "Хатха-йога"

@темы: lukea

14:00

верхом на ките
на самом деле мне, конечно, нечем гордиться. мне становится страшно в жабляке. мы уезжаем в отпуск на четыре дня: пьем кофе в подгорице, ориентируемся по указателям, едем в колашин. вдоль дорог продают: инжир, мандарины, гранаты, но около ящиков с фруктами никого нет. хочется пить, и справа тянется каньон реки, мы рассматриваем породу. я одеваю кроссовки вместо вьетнамок, когда подходит моя очередь ехать, и потом вьетнамки так и болтаются где-то сзади, потому что чем дальше мы едем, тем становится холоднее. в. видит подвесной мост над каньоном, останавливаемся, и он переходит на ту сторону, а я остаюсь стоять на середине, и подо мной сквозь доски моста - река. сложная система крепления, тросы, прозрачная голубая вода, серебристая галька на берегах, и мост чуть покачивается, и покачивается сильнее, когда в. возвращается обратно. в этот момент еще ничего, все хорошо.
дорога до колашина это - никуда не торопиться. семьдесят пять километров от подгорицы. семьсот метров вверх. на извилистых подъемах тяжелые грузовики не могут ехать больше двадцати, поэтому мы тащимся за ними целую вечность. передо мной - джип, за мной старый угловатый фольксваген. на повороте становится видно, что фольксвагеном - ещё один, а за ним крошечная красная застава, похожая на жука, и за ней - кто-то ещё, и вся эта вереница мучительно медлено двигается, пока полос не становится две, и тогда все легковые рвут вперед. и на склоне ослепительно-красные кусты, и в глубокой долине ровная зелень все время взрывается то желтым, то кармином, и все, даже маленькие заставы, даже пыльные старые тягачи сверкают на солнце таким вечным спокойным светом, что мне хочется просто кричать от счастья, что все мы здесь, но мне надо переключать передачу и двигать вперед. длинная, длинная тень скользит слева от нас.
и в каньоне реки появляется колашин, крестьянский город с тремя четырехзвездочными спа-отелями, где местное население гуляет по улицам без освещения, катя перед собой коляски; в одной из гостиниц попроще ночуют американские военные; чувак в кепке продает красный джип сузуки, который вот-вот развалится прямо под нами, а здание общины немножко напоминает о футуризме, немножко о шестидесятых, немножко перекликается с горами, которые окружают колашин - со всех четырех сторон. мы впервые за долгое время ночуем в гостинице (кофе из бара, теплые пледы, темная плитка в ванной). и еще подвозим старика от подъемников до города, он зазывает нас к себе и угощает водой из-под крана, разбавленной малиновым сиропом. во дворе из-под колес нашей машины в разные стороны шмыгают кошки. из окна второго этажа смотрит какая-то женщина. горы со всех сторон и солнце давно скрылось. старик говорит, что его зовут байо, байо-всякий-знает, и завтра до семи утра он с овцами, а потом - и это его честное слово - ждет нас опять.

(между тем, завтра в восемь утра у нас автобус в аэропорт, и вечером мы будем в москве. я жду, пока стиральная машина скажет, что она готова, и тогда можно будет развесить белье и спуститься в город, закрыть счет в банке, купить пакет мяты, ну и всякое другое, в последний раз. в четыре мы встречаемся с в. у зорицы, и идём пить кофе)

с утра мы фотографируемся на площади в колашине, катаемся на красном сузуки, с прорехами на обшивке, заходим во все спа-отели и болтаем с персоналом за стойкой сразу обо всём. потом едем в жабляк (ну это полный жабляк!) - второй зимний горнолыжный город, в отличии от колашина там просторно, все отели - времен югославии, похожие на горы, немножко обветшавшие и пустые. в октябре только школьников привозят на экскурсии. мы снимаем там дом на две ночи; так темно, что если едешь вечером, то в двух метрах от дороги ничего не видно. мы дважды проезжаем дом, находим с третьего раза. сначала кажется, что жабляк находится в упадке, но растущие цены на землю говорят обратное. это - случается вечером, ночью. в доме два этажа, обычно я сплю на втором, но засыпаю всегда на руках у в., перед печкой в гостиной. в этот раз я не могу заснуть, потому что мне больно лежать (и сидеть). я начинаю жалеть себя. (и весь дом этого разговорчивого байо пахнет ракией и старым, старым одиноким стариком; так пахли все квартиры в детстве, во всем подъезде, потому что в каждой семье жил какой-нибудь одинокий старик и он занимал всё пространство).

(всё, говорит стиральная машина, тебе пора, у тебя ещё много дел на сегодня)

и потом понедельник, понедельник в жабляке, когда к списку животных, которых я видела (не в зоопарке) можно будет прибавить диких коз.
и ещё я трогала гусеницу, и она оказалась не ужасная (бархатная).
мы спускались с вершины, и козы увидели нас первые; мы болтали про всякое горное снаряжение и технологичную одежду из шерсти; и они были красивые, коричневые. их было четверо. они взбирались по крутому склону, каждый раз вспрыгивая наверх по камням, мы стояли на тропе и просто смотрели. они поднялись на гребень, одна за другой, - тонкие силуэты, как из шаманских рисунков. черточка рогов, маленькая голова, короткое туловище, четыре палочки ног. и все это время ветер гудит в снастях пустых неподвижных канаток. как трубы в тибетских монастырях. и кресла раскачиваются, заброшены на всё лето. последняя станция - домик со взломанной дверью и разбитым стеклом. мы пьем воду внутри. и ветер. мы сидим на дощатом настиле станции, вниз уходит ряд опор, тросы и цветные двухместные кресла. мы забираемся в кресло, которое поближе и сидим, смотрим вниз на равнину. гряды леса, размеченные камнями участки под строительство, узкая черная лента новой дороги, облако овечек, и близкий крик коршуна, и рокот вертолета, который летит ниже, чем качаемся на ветру мы. потом мы ещё лезем вверх по камням; держись за траву, за камни, помни про три точки опоры, когда отрываешь ногу. и вертолет становится ещё ниже.

(сначала в банк, потом всё остальное)

22:11

верхом на ките
утром, поднимаясь после пробежки домой, я увидела на земле ветку, похожую на рога оленя.

и после душа долго стояла на крыльце, завернувшись в красное полотенце. сорок минут вверх и вниз, по лестницам и по дорогам, немножко по набережной, и снова вверх и вниз, новые кроссовки, отражение в витринах, первый раз, и только когда уже поднялись домой, и я стою в полотенце, наблюдая за сонными играми утренних котят, приходит усталость. на набережной закрыты все рестораны, где мы пировали по вечерам в июле и в августе, и где в сентябре ужинали под грохот штормов, и смотрели, как волны перехлестывают через заграждение (все пляжи уже под водой). сегодня солнце и в единственном оставшимся открытым кафе, под виллой "аквариус", занят единственный столик: двое мужчин с газетам, чай с лимоном, полная окурков пепельница. мне хочется писать как можно больше слов.

через пятьдесят страниц у меня закончится книжка про орегонских лесорубов, пустые ожидания, усталость, бесконечный зимний дождь, чувство собственной силы и крики диких гусей, крики канадских гусей, которые летят из канады на юг, возвещая зиму. их огромные стаи, растянутые в небе клином, как V, что проносятся над твоим домом ночь за ночью. я нашла сайт, где можно послушать крики разных птиц: и
послушала всех, о которых рассказывает хэнк в том отрывке. утром, пока в. варит нам кофе, перед тем как отчаливать в автосервис, и я пыталась представить себе, что чувствуешь, если слышишь их не когда у тебя под солнцем зреют мандарины и котята развалились на крыльце (белые животы), а когда выходишь один в темноте и позади у тебя больше, чем пятичасовой сон, нагретое одеяло, запотевшие окна в кухне, запах кофе, едва растопленная печка, и дождь совсем недавно кончился (шел двадцать часов) и впереди только спокойное одинокое колющее безжалостное и бессмысленное, искристая пустота, вся твоя жизнь, и ты берешь ружье, и кто-нибудь из них вскрикнет, и тогда почувствуешь, что они тоже это знают, и потому так кричат, и будешь двигаться дальше (даже если не видно). гагара - она действительно кричит так, что невольно остановишься; когда на закате гладь озер становится зеркальной, но отражения в воде еще видны; она кричит - я здесь, а где ты? я здесь, а где ты? я здесь, а где ты? я здесь. ей тоже нужно, чтобы её нашли (ты останавливаешься, сердце морозит); и это всё равно, что твой крик.

мне кажется, что со мной происходит больше, чем я делаю. запускаю стирку, перевожу доверенность на сербский, отвечаю на письма, пеку вафли, глажу
котенка, переставшего бояться, обгоняю длинный грузовик и даю обогнать себя другому, пишу на чеке "the best cappuchino i've ever tasted" для девочки, которая придёт забрать сдачу и пустые чашки, утешаю папу, подметаю пол, заказываю бренди, наблюдаю, бегу, на четыре шага вдох, на четыре шага выдох, звоню по телефону или останавливаюсь перед своим отражением в витрине. как с веткой, похожей на оленьи рога, я везде вижу знак того, что движение бесконечно и ты не имеешь права опускать руки; ты ничего не теряешь, даже если что-то становится прошлым; никакие куски не откалываются от тебя, даже если ты остаешься один; и в каждом из этих простых действий - звонок, стирка, беседа, решение, - я вижу всё равно, что знак, всё равно что взмах руки, которым ты отвечаешь на этот крик - и я здесь. вот, это я. я здесь.

16:49

верхом на ките
кен кизи
"порою нестерпимо хочется..."

(хэнк рассказывает о том, как кричат разные птицы)

гусиный крик пронзает и подгоняет ли, хэнк слышит его другим ухом. вся его жизнь связана с птичьими криками: охотясь и наблюдая за дичью, он научился не только определять её поведение по звукам, но и предугадывать его. но из всех многочисленных криков ничто даже близко не лежало с тем ощущением болезненного и чистого одиночества, которое вызывала у него перекличка диких гусей...
свиязи, например, всегда летели низко, небольшими стайками, по шесть-семь птиц, и их печальное посвистывание вызывало лишь жалость к бедным глупым уткам, которые настолько терялись от винтовочного выстрела, что принимались слепо кружить над головой, с каждым кругом теряя по товарке... но и жалость была им под стать - незначительная. крякв жалеешь больше. кряквы умнее свиязей. и красивее. когда они осторожно, поквакивая, летят в сумерках, призывно крича и приглашая с собой расставленные манки, - оранжевые лапки почти касаются воды, головы вспыхивают в лучах заходящего солнца то пурпуром, то зеленью, то ацетиленовой голубизной электросварки, - цветовая гамма кажется такой насыщенной, что почти звучит: позвякивание мозаики на ветру... когда летят кряквы, то кажется, что все небо заткано разноцветной паутиной... потрясающее зрелище. такое же чувство испытываешь при виде древесной утки, которая на самом деле гораздо красивее кряквы, но древесные утки всегда ползают и прячутся в деревьях, а в полете такая красота не видна. пока не возьмешь птицу в руки, трудно даже догадаться, кто это. а когда возьмешь, тут уж действительно можешь любоваться ею - алая, пурпурная, белая, как клоун в перьях, но тогда она уже мертвая.
с чирками иначе: если подстрелишь, чувствуешь себя молодцом, а нет - так дураком, потому что они маленькие и ловки и имеют отвратительную привычку лететь мимо тебя в двух футах над землей со скоростью двести миль в час. лысухи могут заставить испытать чувство острейшего стыда, после того как доведут тебя своими слепыми метаниями и ты уложишь с дюжину на воде; черная казарка может насмешить - такая огромная птица и так хило, зрипло пищит; а гагара... о господи, крик гагары, когда выходишь вечером с собаками и эта разбойница крикнет в темноте, - такой одинокий, потерянный звук, словно сумасшедший кричит, не находя себе места в этом мире, - этот звук может довести до такого состояния, что больше никогда не захочешь видеть этот окоченевший старый мир.
но ничто, ни одна птица, ни один свист, писк или квак, никогда не сможет вызвать у человека такого чувства, которое он испытывает, слыша крик гусиной стаи, летящей над его крышей в бурную ночь. во-первых, он неизменно вызывает жалость к беднягам, прокладывающим себе путь в темноте. а во-вторых, трудно удержаться и от жалости к самому себе, потому что понимаешь: уж если погода погнала таких огромных птиц, как канадские гуси, значит, верно - пришла зима...

@темы: lukea

02:57

верхом на ките
герцег-нови - город, в котором я живу уже три месяца - финиковые пальмы, ступеньки лестниц, рынок, испанская крепость, автобусная станция, дожди. взгляды мужчин, которые едут на запятках мусороуборочной машины. они в комбинезонах, смуглые и высокие, как все здесь; здесь мало низкорослых людей. сегодня все наши планы поменялись из-за того, что у рено не охлаждается двигатель; и я прошла пешком по магистрали от окраины игало до автобусной станции. я остановилась на мосту после светофора, потому что пахло лакрицей и дождевой водой: вчера весь день шёл дождь и мы сидели дома, как мыши. чтобы понять хоть что-то об этом месте, нужно пережить здесь зиму. чтобы понять это место, нужно пережить здесь хотя бы один сезон дождей, - пишет кен кизи в своей огромной второй книге про лесорубов из орегона, и этот сезон дождей здесь вот-вот начнётся. навстречу мне попадаются: рабочий в синем комбинезоне с бумажным конвертом из пекарни "александрия", женщина средних лет в темных очках, которая улыбается сама себе, аккуратная седовласая старуха в чёрной юбке, которая мелким шагом идёт к светофору и держится за голову, и оранжевая машина "чисточа", которая опустошает мусорные ящики на улицах. она довольно большая, но ей приходится протискиваться в самые узкие места, и поэтому она должна быть вёрткой. и на запятках у неё двое мужчин в комбинезонах, высоких и отстранённых, они болтают, пока машина разворачивается. сладковатый запах на улицах смешивается с запахом из контейнеров, и запахом воды. это упавшие смоквы, забродившие, растёртые по асфальту колёсами и ногами. указатели - рынок (pijaca), набережная (šetalište), испанская крепость (tvrđava španjola). вчерашний дождь - итальянские трейлеры рассекают по воде, над пустой автобусной станцией (вся в неоне) запах воды и запах кофе, население либо сидит дома, либо сидит в кафе за стаканчиком. парикмахерши в своих парикмахерских бездельничают и ждут окончания рабочего дня.

сезон арбузов кончился, теперь вместо них продают поленья, теперь повсюду под этими пальмами и эвкалиптами во дворах заготовлены поленья, и раде замазывает стёкла на зиму, будет зима. джипы перевозят охотничьих собак снаружи, в клетках, прилаженных к машине сзади. самый край бухты, где бы ты ни поднялся на цыпочки, всегда можешь увидеть воду, большую зеленоватую воду, воскресным утром в церквах звонят колокола, и цепочки машин гудят во весь дух, забираясь всё выше и выше по склону горы, и затихают где-то в придорожной деревне над городом. иди, иди, продолжай идти. пешком от окраины, где находится большой супермаркет "воли", до автобусной станции - чуть больше километра, один раз я останавливаюсь, чтобы сорвать с дерева инжир, четыре инжира, больше не поместится в ладонь. захожу в минимаркет "новито", чтобы купить шпинат и ром, с крыльца "новито" тоже видно воду, яхты, шхуны, моторки, если только не затянет туманом, потому что погода меняется быстро. новито или novito, в черногории можно писать кирилицей, а можно латиницей; блитва или blitva, rum или рум; и каждый второй прохожий попытается сдать вам комнату, а каждый второй знакомый - что-нибудь продать.

ещё из мелочей мне нравится, когда рыба вдруг плеснёт в озере,и старые сербские грузовики "застава", набитые дровами. эти грузовики заполонили все дороги, буковые дрова теперь продают там, где раньше лежали арбузы. приходится обгонять "заставы" на подъемах и на спусках, один раз в темноте, на мокром асфальте. а один раз два огромных тягача тащат целые нераспиленные стволы на дороге через перевал седло, в национальном парке дурмитор. мы видим их издалека, медленные, один и другой, на узкой дороге, где две легковые машины разъезжаются с трудом, справа стена, слева обрыв, накрапывает дождь, на обочинах камни, камни и камни, но за рулём в. и поэтому я смотрю отстранённо, тягачи во столько раз больше нас. они везут стволы сосен. потом я предлагаю поменяться, но мне не попадаются тягачи на этой дороге, разве что пара машин навстречу и ещё несколько обгоняют. по обе стороны от дороги - долины, впадины, пустые загоны, летние выгоны и каменное море, потом дождь усиливается и начинается серпантин на спуске к пивскому озеру. повороты под дождём и повороты в огромных туннелях прямо внутри скалы. скользко и я всё время боюсь, что навстречу сейчас будет автобус, и поэтому сползаю как последняя ползучка, мееедленно, и в самом конце, когда все эти страшные повороты на узкой дороге кончаются, дождь принимается идти с такой силой, как будто кто-то швыряет пригоршни воды нам в лицо, то есть в лобовое стекло. раденко однажды вечером в июне сказал, что зимой здесь - катастрофа, мы только что заключили с ним маленький контракт и в знак этого пили кофе в "компасе". ненад из одного ресторана на набережной уезжает в москву, работать официантом. хозяйка дома, где мы сейчас живём, мира-которая-умеет-делать-ракию, давно уехала в новый сад (novi sad), у неё там 64 абрикосовых дерева. (а однажды, рассказывает она, яблоки в тот год были дешевые, мы с мужем, он ещё был жив, купили два грузовика яблок). даже сенка, горная старуха, у которой мы покупаем мёд по пути в дурмитор, - даже она оставляет своих пчёл и уезжает в белград, сообщив нам, что ей не нравится здешний менталитет, и продав напоследок мёд и банку варенья из красной смородины и два пучка каких-то трав, названий которых мы не знаем. мы не знаем и собираемся здесь остаться и пережить здесь всю зиму. чтобы что-то понять.

@темы: herceg-novi, 365

19:45

верхом на ките
100 фактов
из которых я пока написала 33

читать дальше

02:34

верхом на ките
это смешно, но я скучаю по своему фонарику, который одевается на лоб. я скучаю по лыжному фонарику, который всегда у меня в кармане, - в швеции, норвегии, в финляндии. на берегу ботнического залива - я возвращаюсь из душа, кодовую дверь которого я открывала ножом, потому что мы приехали поздно и не успели получить ключей от душа на рецепции. на лыжной трассе - уже стемнело, в четыре часа дня, не везде есть фонари, шумное, искристое дыхание, шорох лыж о снег, такой громкий. в подосинках однажды в ноябре, когда нужно найти место для ночёвки, и мы идём вдвоём по просеке, в слякотной темноте за спиной слышны гудки электричек. хотя мне с детства кажется, что электрички вскрикивают, и что рельсы это одна сплошная тоска. потому что все от тебя уезжают - в адлер, в хабаровск, в москву, - это больно; и всегда приходится возвращаться, при этом часто не выспавшись, - это больно. можно объяснить это тем, что в детстве у меня не было лыжного фонарика, чтобы всегда видеть то, что находится перед тобой и перемещать темноту за спину. можно найти и другие причины.

пусть у меня практически нет времени для себя и нет времени написать, я собираюсь ничего не забыть, я собираюсь работать со своим прошлым, сейчас и потом, как с кинофильмом, как с карточками, как с материалом для систематизации. Я собираюсь всё переделать, пережить всё заново и всё объяснить, всё равно ничего не забуду.
(рано или поздно придется отбросить надежды на лучшее прошлое).


движение в августе, движение в сентябре, каждый день разбит на одно усилие за другим, сделать это, сделать следующее, сделать вдох, сделать ещё шаг и ещё раз сделать что-то новое, или что-то трудное, или что-то для другого. и никуда не исчезает. ну, во-первых, тренировки, тренировки это всегда до полного изнеможения, я лежу на коврике и качаю пресс, а котята - побольше и поменьше - смотрят на меня; делаю один подход, и в паузу тот, который поменьше, зевает и я замечаю, что он по-прежнему боится; делаю второй подход, тридцать три раза стягиваю ноги и корпус в группировку, останавливаясь в каждом крайнем положении, и лежу потом, глядя в небо сквозь листья винограда (начинают желтеть; можно использовать когда-нибудь на ужин); и коты - один из-за угла дома, другой из-за пустотелого кирпича, сумерки, запах дыма, сладкий запах дыма. однажды мы возвращаемся в герцег-нови, на подъёме, где недавно сбили огромного ротвейлера, и он целое утро лежал на обочине, окоченевший, черный, с растопыренными лапами, я внезапно чувствую этот запах дыма, возникший из темноты, где все жгут листья и мусор у себя во дворах, за домами, и он смутно напоминает мне детство, потому что в детстве этот запах вызывал во мне тоску и страх. последний костёр в затоне, тридцать первого августа, перед школой; мы забираемся с сёстрами на крышу гаража и долго лежим там, среди мелкой ранетки, пока нас не начинают искать, и тогда мы затихаем, лежим молча, переглядываясь, пока не выдаём себя смехом. и когда мы спускаемся, через полчаса, нас наказывают, потому что моя мама и мама моих сестрёнок испугались почти до слёз и не звонили в милицию только потому что в деревне нет телефона, а отцы уже выпили; выпили и начали мариновать мясо. мы пишем на бумажках свои тайные желания на будущий год и бросаем их в костёр, позвав на помощь всякие важные силы, торжественно и невозмутимо, как кошки, под насмешливыми взглядами взрослых. бассейн в саду уже полон головастиков и всякой живности похуже, под вечер становится холодно, и, несмотря на то, что мы смеялись, лёжа на крыше гаража и глядя на реку, несмотря на то, что мы все трое смеялись и выдали себя одновременно, что-то сжимает меня в пружину, хочется плакать и бежать без оглядки, и на следующий день мама будит меня рано, и я иду в пятый класс.
и вот я лежу, большая, уставшая, и отмечаю новое: новое, помимо вида из окна, языковой среды, и других условий: этот запах, равно как и все другие запахи, вызывавшие прежде это чувство побега, чувство незавершенности, чувства нигде (меня нет нигде), утратили своё действие, и стали приятными без доли горечи; мне больше не надо ни от кого убегать.
моя мама прилетает в тиват, мы паркуемся у самого съезда с дороги, под смоковницей и прежде, чем идти её встречать, собираем несколько смокв; она привозит мне книжку кена кизи, банку мёда и другую ерунду, и себя, себя - неуверенную, нерешительную, незнакомую, прожившую за меня шестнадцать лет, несколько дней проходят спокойно, а потом, когда мы уезжаем в горы с ночёвкой, наступает взрыв. мы едем в темноте по перевалу, две наши матери, и мы, навсегда исчезнувшие дети.


однажды в ноябре мы сели в электричку вечером в субботу и доехали до какой-то станции, вышли и двинули в темноте в лес; под ногами подмороженная слякоть и без снега ещё чернее. я ещё жила в той паршивой квартире на южной, и приходила к в. после лекций, в пять, у меня были ключи и ждала его с работы - и в его квартире было так холодно, и не было ни чая, ни воды, что мне приходилось идти в кофе-хаус в конце комсомольского и брать два стакана кофе с сиропом по флаеру, и пока я добегала обратно, они остывали. ближе к одиннадцати можно было начать готовить какой-нибудь феерический ужин с сыром, мёдом, бальзамическим уксусом, водкой и перцем, и ближе к полуночи он появился и предложил поехать переночевать в лес. я всегда думала, что лес это точно не для меня, потому что мне нравится тёплый пол в ванной и укрываться одеялом и вообще быть где-то подальше от всякой дикости, сырых поленьев, песен под гитару и всего такого. но тут я не раздумывая согласилась - все системы координат сдвинулись, и каждый новый опыт полезен. мы переписывались перед встречей на вокзале, кто что возьмёт, кто сухарики, а кто ножик; я предусмотрительно натянула термобельё, миллион тонких свитерков, которые были; в электричке в. достал из рюкзака детскую книжку про старого шведа петсона и его котёнка в зеленых штанах, которую купил днём на non-fiction, через два часа мы встретили в лесу женщину с ребёнком, которые шли на чей-то день рождения и потеряли нужную тропинку, а потом, когда уже нашли место, развели костёр и поставили палатку, в. отдал этот фонарик мне. никто не простудился, не обморозился и не умер, особенной дикости не встретилось, мы позавтракали сухариками с чаем, а потом сели на электричку и поехали на non'fiction, где купили несколько других книжек свена нурдквиста, и лыжный фонарик был у меня в кармане, хотя в москве слишком светло, всегда слишком светло, чтобы его надевать, но это важно - что он всегда там.



@темы: círculo polar, itselle, 365

14:43

верхом на ките
вечером мы пьём кофе, раде рассказывает: "пошёл с марко на машине гулять
в сербию. одна таможня - иди, другая таможня - иди, третья таможня -
иди, наша, црна гора таможня, - стой! где твой документ? куда идёшь?"
или "я положил машину вверху там, а милка взяла, на работу ехать", и его
жена, с оспинками на щеках, даёт нам с собой миску теплых домашних
вафель, когда мы прощаемся, огромный мотылек вьётся вокруг лампочки,
просто огромный, мы заходим за угол и тут уже наша дверь, наша половина дома, мандариновое дерево у крыльца, вечернее кино,
ром. стрёкот цикад и стакан воды.
ровно по календарю начался ветер, на пляжах никого, уличные кафе убирают столики. спать под тонким одеялом холодно, помню только как постоянно сворачиваешься в клубок и стараешься свернуться еще плотнее, боль в левом бедре, которая опять вернулась, и синяя плотная темнота под веками, и несколько глубоких снов. под утро я беру одеяло и подушку и перебираюсь на соседнюю кровать к в., становится теплее и мы ещё раз засыпаем, в одинаковых чёрных штанах и белых майках, больше похожие на брата и сестру, и я всегда просыпаюсь первая, и несколько минут просто лежу в этом тепле, смотрю как солнце отпечатывается на стенах сквозь ставни, зарываюсь в два одеяла, и это единственная, единственная вещь, о которой можно сказать - навсегда, и ни про что больше.

19:34

верхом на ките
такое пустое утро. завтрак в одиночку, с книжкой. тост и тыквенные семечки.
потом сижу и делаю финские упражнения, музыка
никого не слышно.
начался ветер, сильный ветер, и уличные кафе убирают столики, одно за другим.
на пляжах почти никого
осень ровно по календарю, даже с опережением на день
иду к дереву, сорвать себе инжир к завтраку
нахожу единственный мягкий
иду на крышу с ковриком и айподом.
облака над горами и везде пустота.


Трезвость  и  прагматизм  -  это  единственные
необходимые условия для достижения безмолвного знания - для
вхождения в другие реальности восприятия. Для того, чтобы
осуществлять навигацию в неизвестном, необходимо чувство
вызова, но не безрассудства. Для того, чтобы достичь равновесия
между смелостью и безрассудством, маг должен быть невероятно
умеренным, предусмотрительным, искусным и находиться в
великолепной физической форме.
Эти  движения  не  являются
физическими упражнениями или позами тела, они являются
действительной попыткой достичь оптимального состояния бытия.
Намерение тысяч магов пропитывает эти движения. Если
практиковать их, даже иногда, то это приводит к остановке

разума.


в  ходе  их  практики,  тело  понимает,  что  все является
потоком, изменением, вместо того, чтобы быть неизменной связью
подобий. А так как все во вселенной - это изменение, поток, то
этот поток можно остановить.


Тебе лучше научиться называть  вещи  своими
именами. То, что ты называешь своим умом - это не есть твой ум.
Маги убеждены, что наши умы - это чуждые вещи, которые были
вложены в каждого из нас. Прими это как факт, без каких либо
дальнейших объяснений.

 - Дисциплина заполняет ум, - сказал он, но под дисциплиной
я не имею в виду строгое следование определенному поведению.
Маги понимают дисциплину, как возможность ясно воспринимать те
странные вещи, которые не включены в наши ожидания. Для них
дисциплина - это волевой акт, который позволяет принимать все,
с чем они сталкиваются на своем пути без сожалений или
ожиданий. Для магов дисциплина является искусством, искусством
созерцать бесконечность без испуга, не потому, что они очень
крепкие, а потому что они полны благоговения.







12:43 

Доступ к записи ограничен

верхом на ките
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

17:31

верхом на ките
ещё анкета )
читать дальше

@темы: ask me

12:01

верхом на ките
анкета, нашла у леттипяя
читать дальше


22:08

верхом на ките
uddevalla, восемь утра, дождь.
в шесть под окнами отеля "викинг",
где мы заночевали, проехал синий автобус без заданного направления,
автобус сразу во все стороны, с нулями на электронном табло.
одеяла были мягкие и нежные.
в приоткрытую створку окна слышно дождь и чаек.
в
гостиной отеля "викинг" всегда стоят несколько синих чашек, коробочки с
чаем, сахар, банка с печеньем, два термоса: с горячей водой и с кофе.
после
завтрака я сижу здесь и наконец-то у меня есть время подумать спокойно.
наливаю себе чашку кофе, сажусь за стол и сижу. думаю.

въехав в финляндию в среду, мы два часа спали в машине. потом долго оживляли аккумулятор шведской машине (в.). потом паром и все, что можно делать на пароме.
в стокгольме в четверг было людно, серо, светло и ветрено. я спустилась к самой воде, к лодкам и там пахло рекой.
мы
взяли напрокат два черных велика и объехали весь юргорден. видела
белку. частные виллы. траву. пальмы. реку. тихий ресторан около пирса,
где сосредоточенный мужчина в зеленой рубашке и жилетке заканчивал
сервировать столы. он клал салфетку и аккуратно располагал на ней вилку.
и кусочки лимонов лежали в стеклянной миске уже нарезанные.
мы нашли уединенное место и сделали там четыре цикла цигуна. это чтобы пришла энергия, но ко мне не пришла, и так избыток.
не знаю, может быть, там нам пришла идея о финляндии, может быть, она была раньше.
мы
записали возможные варианты предполагаемого будущего с разными
работами, доходами, квартирами, домами, домашними животными,
обязательствами, ограничениями. разная степень сложности, уверенности.
прямо сейчас мы едем от финского залива до северного океана, чтобы найти
то, чего у нас раньше не было. на обочине дороге лежит небольшое
окоченевшее животное, летние знаки разрешают ехать 120 в час.
(идет список разных видов будущего. все очень подробно)

теперь какой-то пожилой швед пришел, сел за стол и разговаривает со мной.
со мной еще никогда не разговаривал пожилой швед. высокий, с газетой.
но мне совершенно не хочется с ним разговаривать, поэтому я беру одну печеньку из банки и ухожу наверх.

штаны
становятся мокрыми насквозь, как только мы поднимаемся на скалу на
окраине города. мох и трава под ногами тоже совершенно мокрые, мы
смотрим на подъемные краны, на серый торжественный дождь. вдалеке
цветные многоквартирные дома, в которые живут разные шведы, медленные
как деревья.
к 11 часам в. уехал к славо, а я отправилась бродить по
городу. я шла по короткой центральной улице, потом она кончилась, а
дождь не кончился, и я оказалась среди своей прекрасной шведской тоски
13 или 14 лет. яркие синие и голубые цветы пестреют на балконах,
маленькая бронзовая женщина поднимает рукой струю воды в центре фонтана,
школа margretesgärd закрыта и я без толку дергаю большие двери, чтобы
зайти и предствить себя полностью здесь. потом стою под деревом на
школьном дворе. около фонтана бродят такие же полудикие, красивые и
резкие девочки, почти бездомные: то же самое чувство: некуда деться:
тебе некуда деться отсюда: тоска окраинных городов. без дождевиков и
резиновых сапог, потом исчезают. надев капюшон, чувак что-то напевает на
скамейке, сидит, как будто никакого дождя нет. и два дерева около
пустой эстрады - лиловые почти до черноты.
потом я иду мимо домов с
большими окнами и вижу прихватки, кофеварки, одну микроволновую печь,
лампы на тонких ножках, подсвечники и комнатные растения. в одном окне я
вижу женщину в очках, она сидит за столом на своей большой кухне и
пишет сообщение по телефону. может быть, она тоже думает о своем
будущем, когда делает это. какое оно?
и кеды у меня совершенно мокрые.
потом я покупаю в книжном синее ведерко за три кроны, сижу с ним в кондитерской, пью шоколад.


потом приехал в. и мы уехали, и в смёгене был такой ветер, что мы
ложились на камни от него, а потом мы въехали в норвегию и там все стало
другое.
другие заправки, другие названия, другой цвет асфальта.
а потом мы на одной такой заправке почистили зубы.
а ночевать остановились на берегу горной реки.
просто остановились и заснули в машине)




21:59

верхом на ките
последние дни августа проводим как дети, оставленные на даче без взрослых
просыпаемся, включаем музыку, поднимаемся на крышу, срываем смоквы с дерева, наливаем молока коту или ежу, я не знаю, никогда не вижу, кто его выпивает, читаем про войну в югославии, опять лезем на крышу, занимаемся, планируем по телефону ужины, кроме этого почти не спускаемся в город.
там внизу море по-прежнему море, лодки с громкоговорителями, которые идут вдоль пляжей и объявляют дискотеки, вельче продает масло для загара, слободан - инжир из своего сада, и оба прячут товар, когда появляется полицейский на скутере.
крыша плоская, по углам торчит арматура, валяются кирпичи - третий этаж не достроили, потому что муж мирьяны, у которой мы снимаем, умер (шесть лет назад)
другую половину снимают раде и милка, милка вешает белье на веревку и говорит про раде: двадцать пять лет в доках и что? в смысле, что перспективы что-то не видно
завтра утром у гари самолёт из дубровника, и эти наши ленивые дни втроём закончатся
мы успели два раза съездить в дурмитор, там крутые горы и маленькие горные цветы
один раз мы голодали и поэтому сил у нас хватило только на то, чтобы обойти вокруг чёрного озера
в другой раз мы поднялись на какую-то вершину, в кровь стёрли ноги на осыпающихся тропах, купили круг овечьего сыра в хижине около бивака, и нашли в одной впадине снежник, и видели много людей в хороших горных ботинках, идущих нам навстречу
так что я тоже решила, наконец, купить эти хорошие горные ботинки
мало ли куда придётся теперь забираться.
в голоде тоже было отлично: первый день совсем легкий, на второй такая туманная усталость и трудно ходить, но мы никуда и не идем, едем обратно в герцег-нови. потом еще один день выход: можно есть только арбуз и пить воду, а потом ночью на нас вдруг напала страшная бодрость, как будто можешь хоть сто километров пробежать. я хочу ещё голода.
ужасно, конечно, трудно даются все эти вечера в компании друзей, я не понимаю, как оказалась среди чуваков, которые говорят про сэлинджера: фигня! я не заценил; поэтому иногда мы договариваемся об ужине, а я линяю, все мои друзья остались черт знает где, и по старой привычке веселюсь в одиночку.
()

14:54

верхом на ките



12:49

верхом на ките
прямо отлично. на завтрак - козий сыр из холодильника и смоквы с дерева около крыльца.
завели кота. то есть как. утром мы сидим на крыльце с одной тарелкой арбуза на двоих.
работы пока никакой, на нашей половине дома тихо, на половине раде - тоже, но это потому, что он ещё в шесть отчалил в свои доки. у его двери свалена старая обувь. у нашей - зеленый коврик.
кот умывается на крыше стройки напротив. как раз вровень с нашим крыльцом.
перекатывается на спине.
щурится.
потом пробирается под виноградом, проходит мимо, останавливается, устраивается на углу. кот, - говорю я, и он говорит, что да, он не против. наливаем ему молока в красную миску. выпив молоко, он уходит. мы оставили миску под смоковницей в знак того, что мы тоже не против.
вечером возвращаюсь в этот дом одна. одиннадцать и две, только что закрылся супермаркет "новито". две бутылки воды и шампунь. нужно подняться на четыреста метров вверх и свернуть вправо у сферического зеркала в красно-белой рамке.
дверь, которую запирали на два оборота, оказывается открытой. проверяю все комнаты, включаю свет, в ванной. никого нет.
работающие ноутбуки, корообка пастели, крем для загара, распахнутое окно и луна, и цикады, которые становятся всё громче.
больше никаких ящериц в ванной и песен в четыре утра у самой двери.
переехали.

12:01

верхом на ките
уезжаем в заповедник и решили голодать.
все вместе идём на два дня, дальше - посмотрим. мне нужны минимум три.

15:36

верхом на ките
на переправе ходят пять паромов: «каменари», «лепетане», «игало» и «пераст», а пятый большой;
туда мы плывем на закате, обратно – когда солнце осталось только на склонах гор;
машина пустая и лёгкая, солнце делает нас совсем невесомыми.

утром слышен рокот мотора в отдалении, это кто-то летает на дельтаплане над бухтой; мы прыгаем в воду и стая рыб взлетает над водой.
здесь приятно зайти даже в санитарную инспекцию: никого нет, две женщины на пальцах объясняют, в какие сроки делается санитарное разрешение и что лучше отложить его до февраля, а там они все быстро устроят; проверяют, какие документы мы уже собрали, не хватает одного, тоже откладывается до февраля. кажется, всё основное сделано. теперь, не считая мелочей, мы почти свободны.

я не знаю, что именно это сбывается. какое детское переживание приходит в действие.
я живу на берегу моря, езжу по делам на старой колымаге, готовлю ужины на троих.
одна плаваю, когда все уже ушли, хожу с ноутбуком в старый парк, где раньше была шикарная для начала века гостиница, а теперь от нее не осталось и следа, зато можно поймать интернет. старые больные коты в мусорных баках, платаны, эвкалипты, секвойи.
встречаю на улице ньегошева знакомых. вот станка идет из налоговой, без конца курит, когда говорит по-русски, голос у неё становится очень ласковым; мрачная женщина из общины идет на свой одиннадцатичасовой перерыв, покупает в магазине круассан, заказывает чашку кофе; тереза делает какие-то копии в книжном и у нее пакеты с рынка, полные овощей; раденко сигналит нам, когда я еду в "воли", в первый раз сев за руль рено, четвертая передача, немного не доезжая до автостанции, и я отчетливо чувствую, как по спине у меня стекает капелька пота; снежана, стольный архитектор, отмечает на своём плане, где у нас будет печь для пиццы, где рабочий стол, где гардероб и где витрины, и ставит на чертежи свою печать.
что с нами будет через четыре года? - спрашивает в. рано утром после бессонной ночи. мы уже пережили здесь столько трудных дней и ночей, столько собственного бессилия.
я хочу увидеть, что будет здесь зимой, когда всех туристов увезут автобусы, парковочных мест станет больше и большинство населения останется без работы. я хочу увидеть тех десять или пятнадцать человек, которые захотят учить русский язык в местной школе, и новые учебники, которые привезут из белграда, и чтобы они дождались меня, когда я вернусь с другим паспортом, с другой фамилией в середине ноября, и какое будет море в это время.


мне приснилось, что я в красном комбинезоне иду по шоссе, я высокая, я пытаюсь добраться на север; меня подвозят автобусы, ребята на грузовиках, все нелегально, приходится прятаться под сиденьями; но все прокатывает. на шоссе постоянная мгла, дожди, серость; когда я добираюсь, наконец, до севера, то снег там начинает таять и спешно на свет выходит жухлая зимняя трава, мох, хвоя, вся земляная мешанина леса; снег исчезает на глазах и я больше не понимаю, где нахожусь.


только что я зашла в ванную и со стены на пол шлепнулась ящерица.
теперь она сидит под холодильником.
и я не знаю, что с ней делать.

14:52

верхом на ките
утром, поднимаясь от набережной на площадь маршала тита,
нашли на лестнице мертвого краба
величиной с ладонь.