с утра мы завернулись в белые простыни, надели голубые очки и легли на пол, смотрели на снег. он падал и падал. одна застежка у чемодана никак не могла встать на место. у маши дома так тепло. картины завешаны полиэтиленом, пахнет растениями и ладаном, на кухонном столе и на стульях вырезки для коллажей. мы завтракали хурмой и кофе, сидя на полу. снаружи снег и видно только снег, а еще большую рекламу на соседнем доме: «читайте книги. сергей лукьяненко». все книги сложены в коробки, потому что ремонт. кровать, вынесенная из комнаты, стояла ногами кверху, похожая на уязвленного майского жука и все растения вели свое тихое существование на подоконниках. еще на подоконнике стоял сок в картонных коробках, нагретый от батареи.
а теперь давно уже не утро. в мастерской играет Adriano Celentano, есть вкусная еда, словари, учебники, цветные подушки. тут я, а вместе со мной волки, миражи и фотография Левинского с гирляндой на шее. фотографию мне подарила утром маша, когда мы сидели в простынях на полу и на чемодане, и смотрели друг на друга. ни о каких особенных вселенских вещах мы не говорили. ни о мальчиках, ни о девочках, ни о брошках, ни об эстетике. несколько раз мы, правда, сказали слово «паэлья».
потом мы спустились во двор и на футбольной площадке скатали несколько больших снежных шаров. мы взгромоздили их один на другой и получилась пирамида. сверху деревья сыпали на нас снег, а у песочницы сидел человек с зеленый бутылкой пива. дети укрылись за стенами снежной крепости и не бросали в него снежками, веточками они провертели смотровые щели и смотрели то одним, то другим глазом. человек сидел, как будто решил не вставать целый день. деревья сыпали снег на него тоже.
потом он все-таки поднялся и поволочился куда-то на улицу, через арку, туда, где ходят троллейбусы и он может втиснуться в какой-нибудь своим широким взглядом, потому что водитель его знает, и он знает водителя. пятый троллейбусный парк, соцпакет, достойная оплата. водитель поведет троллейбус сквозь снег, мимо на глазах засахаривающихся деревьев и детей. мы с машей немного томились и решили, что наше сооружение – это снежный маяк.
(мы просто не сумели вспомнить как лепят снеговиков совершенно забыли)

---

в воскресенье была встреча одноклассников
пришли два человека

я больше не хожу на встречи одноклассников

---

снег съёживается. нашего учителя по итальянскому зовут ремиджио дель греко.
- не боитесь, - говорит он, - я иногда закричаю.
дж. вчера принес откуда-то кусочек малахита. зеленый зеленый. через неделю в рим, это будет еще одно впервые, которое потом никогда больше не повторится. сначала, до рима - долгая дорога в хельсинки, снег, кофе на автозаправках neste, почтовые марки, успеть на самолет в семь утра. началось страшно рыбное время, лена моя героиня, чья-то теплая живая ладонь лежит у нее на спине. за окнами рванул дождь, лена держит в руке учебник по физике, она не понимает, как у обычных родителей из милиции и из транспортного агенства иногда рождаются дети боги, дети будды, дети рыббы. после итальянского с ремиджио я еду в троллейбусе, я и зеленая книжка "волки купаются в волге". ее написал рыжеватый, бородатый емельян, во вторник он приходил в гости на семинар, принес а.е. ирисы, говорит:
- вот, вышла книжка
и держит ее в руке, а она зеленая.
я ее тоже держу в руке, на коленях, раскрытую, про нищих, про ели, про снег, про детей художников, немножко про чудовищ, про больших и нежных человеческих чудовищ; ездим с ней в метро, как плавучий остров, никого не толкаем; я пока еще ничего не понимаю, что писать в рецензии, но
когда есть такие книги, ничего не страшно.
в итальянском институте учителя: энцо и мариана
- привет, я узнал тебя, - говорит энцо
а мариану я увижу сегодня вечером.

---

сейчас я сделаю несколько жизненноважных заметок

- у меня нет денег заплатить за квартиру, но есть пять евро выпить кофе в риме
- в конце февраля
- по утрам в чашке, оставленной на столе, лед, даже если спишь всего четыре часа
- когда долго не пишешь ничего, кажется, что горло набито камнями, а воздух полон невидимых животных
- поезд приезжает на казанский вокзал в 10-14 и привозит мою подругу
- билет на трамвай в уфе стоит семь рублей
- в каждое воскресенье помещается сразу несколько дней, как это так происходит
- название кальмара (кальмар) происходит от греческого слова каламарион - вместилище черноты
- наша жизнь это то, что сейчас: жак превер

---

---

ты даешь о себе знать.
оставляя недопитую чашку на столике в кафе. непроизвольно загибая уголок в раскрытой книге, которую не собираешься покупать. нетерпеливо постукивая ногой в ожидании зеленого, ногой в ботинке, к которому прилипает жевачка. ты оставляешь свой трогательный беззащитный след, по которому тебя никогда не найти. как слабая влажная улитка.
люба говорит: - божечка миленький, а как времечко-то летит.
она рыжая, как осенняя лисица, и кутается в шубу. она натягивает на свои тонкие ноги морщинистые, теплые сапоги и пускается в путь. мне кажется, последние пятнадцать лет она так занята, что просто не успевает стареть. у нее нет для этого времени. ее дочери растут, а вместе с ее дочерьми расту я, я тоже ее третья дочь. я всегда была умная, а когда они дразнили меня летом, то она утешала. мне четыре года, я пропалываю свекольные грядки, а она говорит: - к черту, называй меня люба.
дом из бревен, обшит досками и выкрашен краской. бабушка зовет нас издалека, ее зеленое платье сияет на солнце. на летней кухне она намазывает нам варенье на бутерброды и шмели жужжат.
теперь на летней кухне сухие листья. круглый белый стол с вяло опущенными закрылками и ногами, как у рояля. и у этих ног склонились к листьям пыльные фарфоровые девушки с кувшинами, набирающие воду. в гараже остовы пружинных кроватей, велосипеды с проколотыми шинами, кипы журналов для топки, автомобильная дверь. это тут живет Люба, в этом доме. стены в бане закоптелые, а маленькое, совсем маленькое окошко выходит в сад. яблони в снегу, лодка в снегу, вишни в снегу. я осторожно утаптываю тропу и спускаюсь к бассейну. снег на дне бассейна. на кухне я варю какао в большой эмалированной кастрюле, помешиваю его ложкой. на снегу совсем акварельные голубые тени. умывальник в саду замшелый и тоже в снегу. тополя бледно-золотистого цвета и раскачиваются. на веревках висит обледенелое белье, а с яблонь срезаны самые верхние ветки, чтоб не кружило голову.
а своего кота она называет хуан-карлос.


я была дома
в шесть утра мы сидели за большим черным столом и пили абсент. папа говорил, что ему грустно. мама ничего не ела. серебристый самолет принес меня к ним, в синеватые сумерки, белые рощи. самолет этот не был полупустым. я долго сидела на табурете в зале ожидания и пила кофе, гудели кондиционеры. другие люди тоже сидели и ждали, чтобы самолеты подняли их ввысь. уезжать на три дня совершенно нелепо. сон исключается. возвращение неправдоподобно. посадка уже началась.

---

---

мама тихо истончается, стремясь удержать в своей памяти все
папа спускается к гаражу и серебристая машина увозит его на другую сторону, за реку
больше никаких экспериментов со сном. не будет.
папа входит в комнату, взламывая настоявшуюся темноту, и тянет за нос
- утро пришло, - поет он, как совсем ненормальный
и от злости лена просыпается.
иногда в форточку видно луну. они стучат друг другу в дверь ванной.
черрез час начнется экзамен
через двадцать четыре часа финское консульство скажет нам, как оно поддерживает нас в жизненных стремлениях
через сорок восемь часов начнется экзамен
через пятьдесят шесть часов я улечу домой

---

Анри Мишо

Вдруг чувствуешь: что-то к тебе прикасается. Оглядываешься вокруг — как будто ничего не заметно, тем более если уже начинает темнеть, во второй половине дня (как раз в это время она и появляется).

Как-то не по себе. Идешь закрыть окна и двери. Кажется, что какое-то существо из воздуха — вроде медузы, которая плавает в воде и сама состоит из воды, — прозрачное, огромное, тягучее существо пытается просочиться в окно и не дает закрыть его. В доме воздушная медуза!

Пытаешься придумать другое объяснение, попроще. Но невыносимое чувство все сильнее, и ты бросаешься вон с криком “Мья!” и опрометью выскакиваешь на улицу.

---

---

когда дживс уехал кататься на горных лыжах, я легла на ковер
я гладила его по шерсти и против шерсти и повторяла за невидимым голосом финские слова.
tuuli - например, это ветер.
я говорю: "tuuli" и чувствую себя просто шаманкой.
с оленьим сердцем и маленьким телом без корней, которому неоткуда взять тепла.
от холода я зажгла все лампы в доме. и несколько свечей тоже.
потом я танцевала от холода.
а kettu - это лисица.
я говорю: missä kettu on? missä tuuli on?
где лисица? где ветер?

совершенно непонятно теперь как можно жить не за полярным кругом

---

дорога к океану прямая и ровная как лыжня. светает в одиннадцать, темнеет в час. я рисую северное сияние акварельными карандашами, потом дживс просыпается, мы надеваем лыжи и бежим в лес. снег, великаны и камни. у встречных совсем белые ледниковые ресницы. за деревьями олени трогают губами кору деревьев и оглядываются на нас. ближайшая почта за тринадцать километров к югу.
на самой вершине деревенской горы ylläs арктика, туманности и стремительные склоны
hej hej - говорит мона, у которой мы пьем сейчас кофе
и разбивает стакан
даже не прикоснувшись к нему

---

это стихотворение написал поэт Борис Поплавский

Смерть детей


Розовеет закат над заснеженным миром.
Возникает сиреневый голос луны.
Над трамваем в рогах электрической лиры
Искра прыгает в воздухе темной зимы.

Высоко над домами, над башнями окон,
Пролетает во сне серевеющий снег
И пролив в переулок сиреневый локон
Спит зима и во сне уступает весне.

Расцветает молчанья свинцовая роза –
Сон людей и бессмысленный шепот богов,
Но над каменным сводом ночного мороза
Слышен девичий шепот легчайших шагов.

По небесному своду на розовых пятках
Деловитые ангелы ходят в тиши,
С ними дети играют в полуночи в прятки
Или вешают звезды на елку души.

На хвосте у медведицы звездочка скачет.
Дети сели на зайцев, за нею спешат,
А проснувшись наутро безудержно плачут,
На игрушки земные смотреть не хотят.

Рождество расцветает над лоном печали.
Праздник, праздник, ты чей? – Я надзвездный, чужой
Хором свечи в столовой в ответ зазвучали,
Удивленная девочка стала большой.

А когда над окном, над потушенной елкой,
Зазвучал фиолетовый голос луны.
Дети сами открыли окошко светелки
С подоконника медленно бросились в сны.

---

я не могу спокойно смотреть на умирающих рыб
(это будет очередной черновик)
как многие люди

день грустный, день печальный, день грустный, день печально, день переделывать, день шоссе, день помощь, день октябрьская, день яна, день пятнадцать минут, снег, снег, снег. снег, снег. снег.
снег.
дороги, дворники, снег.
троллейбусы, снег.
опоздала на семинар, снег.

у нас всего несколько минут, мы говорим на одном и том же наречии, у нас есть дневное сознание и разлинованные страницы, но мы бросаем камни не глядя. камни не глядя. к черту благоразумие. как тебе удается сделать 39 кадров в пленке на 36, подруга? мне нравится еда, ржавые ложки, считать время не сутками и не таблетками. неужели я говорю неправду? ты любишь их всех по-настоящему, подруга? длинные безжалостные годы дневного сознания а потом бах и не остается ни дней, ни ночей, ни автобусных расписаний. слово, жест, движение, штрих взламывают поверхность вещей. я еду в троллейбусе с большим рождественским стаканом старбакс. я первый раз была в старбакс и теперь думаю о кофе и о голландских купцах.

я думаю, что должна поблагодарить голландских купцов.
Голландские купцы – они невероятно связаны с настоящим временем. Все началось с голландких купцов, когда они приехали в Эфиопию налаживать международные контакты. И вот пока большая часть налаживала, несколько самых юрких пробрались на секретные кофейные плантации, которые охраняли сто миллионов эфиопских мужчин, черных, как обжаренные кофейные зерна, и сто миллионов эфиопских колдуний с жесткими ступнями. Они украли кофейные деревца; может быть, была ночь; может быть, их утаили под одеждой. Потом кофейные деревца проснулись и никакой Эфиопии не было, вместо этого – то ли Ява, то ли Суматра. Вместо длиннопалых эфиопских ладоней – манжеты голландских купцов, которые отирают пот со лба, и их журавлиный язык. Кофейное деревце немножко думает, а потом дает ягоды, ягоды красные, в каждой ягоде по два зерна. Голландские купцы радуются, самые творческие придумывают, что делать с зернами, а может, просто подсматривают за эфиопами или турками. Европа пьет кофейный напиток, добавляет сахар, мед, имбирь, корицу, перец, молоко или лимонную корочку. Потом идут годы, войны, революции, изобретают телевизор, летят в космос, придумывают картонный стаканчик и открывают в Москве кофейню CoffeeBean. Тут в СoffeBean прихожу я, и встаю по одну сторону стойки. В черном фартуке. И тут в СoffeeBean приходите вы. Кофе. В большой стакан и с собой.
- Семьдесят пять рублей, - говорю я. – А вам молока добавить? Держите. До завтра!
И так происходит изо дня в день.
Целое лето.
И что-то меняется. Вы начинаете появляться в предметах, не схожих с вами. я перестаю дышать, когда вы входите. В перерыве, когда можно съесть что-нибудь или выпить фруктовый чай, я сижу на стуле, беззвучно открывая и закрывая рот, как рыба, и мне кажется, что я проживаю какое-то прекрасное, по-настоящему прекрасное стихотворение. Но от этого никуда невозможно деться. это невозможно рассказать, невозможно заснуть, невозможно есть, читать. Я не знаю, что произойдет завтра. Случиться может все, что угодно. Я чищу зубы в чужих, незнакомых квартирах, и Москва в разное время суток включает в себя все мыслимые города, в какие тебе только хочется. Но, что бы там ни случилось, цунами, финансовый кризис, бегство или превращение, мне придется встать в пять часов утра и идти на работу.
это начинается в воображении, в субботу.
то есть, я думаю, любовь начинается в воображении и постепенно заполняет собой все вокуг, так что не остается никакого воздуха. она появляется в узоре обоев и в крепком хрусте рыбьей косточки и в том, как лампы бликуют в стекле. в именах, в насекомых, в скобке моста, которая вместе со своим отражением образует контур раскрытого глаза, в каплях пролитого молока и в сухом жаре летнего вечера. и, когда вот так вот, думаешь, что непереносимо, ведь она же везде.
она же везде, это корни и кроны деревьев, это тиберий, укрывшийся в палатке, это студенты, которые ставят аромат и свет дня превыше канцеляризмов и с глухим стоном опрокидывают свои столы.
это лучшее
что могло случиться со всеми нами


голландские купцы
(я не знаю как вас зовут, но, думаю, не ошибусь, если буду звать вас просто Ван и во множественном числе)
Я действительно должна вас поблагодарить.
Вы такие отважные и мне совершенно все равно, что там вами руководило.
Вы made my year.
Вполне возможно, что вы также made my life.

в пятницу мы уезжаем в лапландский дом
(в снег, в снег!)
деревня, в которой он находится, называется akaslompolo

и вам, я считаю, необходимо это знать

дорожные камеры снимают, как ночью по обочинам дорог ходят олени. олени и четверо каких-то сумрачных мужчин в теплых одеждах.

---

мне нужно выйти на остоженке, прямо у того дома, где мой любимый барельеф. снизу нельзя разглядеть всю его гипсовую обреченную нежность. сырое декабрьское утро плюс размытый стон колоколов, перехожу дорогу, дав себе обещание
выдержать все четыре лекции, треска
выдерживаю три

(танцующий всегда нарушает дневную привычную меру)

только что учитель немецкого прошел вдоль ограды. он держал в руке хот-дог, он был без шапки, его нос покраснел от сырости, бумага еще не успела промаслиться. спорим, купил в том киоске, возле которого каждое утро стоит нищая в домашних тапочках и бриджах. я смотрела на него со второго этажа. мне скучно было на лекции. я смотрела на всех, кто шел мимо ограды. прошел, незадолго до учителя немецкого и в обратную сторону, старик в черном плаще и морской фуражке. ему нужно было в нашу аудиторию, бедняга джимбинов чуть не локтями загораживал двери, но старик вырвался из коридору и вот они уже сидят оба за столом. старик румяный, джимбинов смуглый, так одинаково постарели - они и их квадратные очки.
- ну, у тебя тут аншлаг, я смотрю, - обрадовался старик. - у вас тут самый великий подсказчик, который был на нашем курсе и не надо жать мне руку, не жми руку, отдай... а сколько это, слава, уже? сорок пять лет. вот сорок пять лет ты мне и не звонишь. самый последний всегда сдавал, мы ему - слава, ну ты здесь, да? - и пошли. а он под дверью, каждый билет знал. на все ответит, и так - целый день, а сам только под вечер. да. а дружить он как не умел, так и не умеет. ты извини, извини, что я у тебя тут отнял пару-тройку минуток, - джимбинов ("ах ну я опять ничего не успеваю"), глядя в книгу, машет на старика рукой, - как пускать меня не хотел, видели? да ладно тебе, слав... позвонишь? неет, ты теперь ко мне прийти должен. я тут двух родичей недавно похоронил. по дому хожу, такой большой, так пустынно, так пустынно. обязательно должен прийти.
наконец, старик встал и джимбинов вскочил тоже, ринулся к двери - то ли провожает, то ли выталкивает.
- ну спасибо, тебе спасибо, - раздраженный всей этой одой
- а обниматься, - комментирует довольный старик, - ты и тогда не умел, смотрите, как медведь обнимается. ну все все, ну пусти, ну я же уже ушел.
дж. тем временем садится обратно и продолжает:
- ну и вот теперь я должен ввести вас в самую суть... ну, братцы, а портрет-то я вам так и не показал, вот смотрите - кафка, дух, победивший плоть, а вот его отец, директор магазины, нет, ну я даже боюсь смотреть на часы, ведь мы опять не успеем... мы опять ничего не успеваем

три часа, половина четвертого
весь день в комнатах, в окнах горит свет

память - это только одно из орудий художника

---

когда я вошла, я лежала на ковре, и тогда я сказала себе: ну ты, треска, поднимайся немедленно
дни длинны, но неочевидны, час за часом ты проводишь в праздности и восхвалении собственной слабости, поднимись, как дорога подымается к морю, кинь камушек за правое плечо; ты же не в башне!
на улице кашляли, дождь прекратился, ну скажи же, скажи, говори мне заснуть

---

Смотритель парка удивится

Поль влюблен в ту мраморную статую, что стоит в дальнем углу парка.
У ее ног – выключенный фонтан. Когда идет дождь, она не надевает желтую непромокаемую куртку. И красную она не надевает тоже. Она вообще не надевает никакой куртки.
Поль рисует ее часами.
Он приносит ей тыквенное печенье, если его мама печет тыквенное печенье.
Если он болен и должен остаться дома, то он смотрит на парк из окна.
Он даже не расстроился, когда на игровой площадке у него забрали мяч.
- Одолжи нам свой мяч, - сказали они, и не вернули.
Он нисколько не расстроился.
Когда Поль подходит к ней, то статуя смотрит на него своими мраморными глазами. Они совсем пустые, зрачков у нее нет. Поль оглядывается и лезет прямо в фонтан. Он выключен, на дорожке никого нет.
У него есть баночка зеленой гуаши, но кисточки он не взял.
Можно обойтись и без кисточки.
- Ты точно сможешь обойтись без кисточки? – спрашивает его статуя, поддерживая мраморными руками.
Он трогает голубые жилки в мраморе, его сердце бьется.
Он окунает палец в гуашь.

---

когда я прихожу в мастерскую еще светло
две девочки, которые поклоняются солярию, курят на площадке
и, стоит мне появиться, замолкают - на все двадцать ступенек
пока я мою руки, темнеет
все птицы и все чудовища, все маяки и все меандры, которые нарисованы на стенах, становятся невидимыми
побеги бамбука чернеют
идет дождь, фонари горят в чет и нечет, и неожиданно тихо

вместе с машей мы сочиняем истории про ножа николая, кружку клаву и всех других; чайник чаплин, который должен был быть мудрым и немногословным, оказался совершенной деревенщиной; вилки вика и виталий дают концерт; однажды в гости из швеции приезжает лопата лотта и, с помощью переводчика, произносит речь об апельсиновой корочке. все это перемежается разными играми, вроде "найди десять отличий" и "помоги ножу николаю обрести свою онтологическую цельность" и "помоги участникам мистерии восстановить потерянные связи с реальностью", кроссвордами и паззлами, упакованными в конверт; между тем, в муму, где мы пьем по компоту, огромнейшая очередь; али смотрит на нас так, как будто чего-то ждет; у инги мягкие и прохладные щеки; в воскресенье в мастерской пекли шафранные плюшки по рецептам фрекен бок и и и ну той служанки из "бритт-мари изливает душу" я не помню ее имени, а потом поставили елку. было бы круто, если б мы с машей превратились в кого-нибудь вроде свена нурдквиста
того прекрасного норвежца, который пишет истории про старика петсона и котенка финдуса
(котенок в зеленых штанах и часто ноет: петсон, ну скажи им)
у них есть отличный сарай, где можно найти все что угодно, не менее хороший чердак, где приятно рыться в зимний день, когда все дорожки засыпаны снегом и неохота их расчищать, миллион куриц и синий кофейник
свен сам иллюстрирует все это дело, и из семи книжек я видела три, у них твердые обложки
свои книжки мы сшиваем сами, а вчера все кто попадался нам навстречу получали по шафранной булке, и вася спросил: - а что, я похож на человека, который разговаривает с едой?

я бы никогда не уехала в корею

день восьмого декабря тысяча девятьсот восемьдесят четвертого был очень морозный
это подтверждает мой папа, который сидел на заднем сиденье "волги" в дубленке, держал в руках кинокамеру и ехал на другую сторону реки жениться

кроме всего, над раковиной висят луковицы, целая связка луковиц, это греческий хор
когда нож николай восклицает в приступе печали и гуманизма:

- о, если бы я был туп.
луковицы откликаются:
- о, если бы ты был туп.


я пью вишневый компот, маша пьет абрикосовый компот. нож николай боится колбасы. а.е. рассказывает, как впервые встретил алексия второго. сегодня его отпевают и поэтому троллейбусы по тверскому, никитскому и гоголевскому бульварам не ходят; но никому ничего не сказали и люди несколько часов ждут на остановках впустую. у таджикского юноши в вагоне метро совершенно греческий, кувшинный очерк глаз. завтра ты должна протянуть все пять лекций, треска!

---

я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу

так говорил заратустра

---