верхом на ките
в четверг мне приснилось, что смирнов наконец-то повез нас в шахматово.
и еще что я была невидимой, мне дали сиреневое платье и разрешили летать под потолком.
у шапки овечьи ушки, в третьей аудитории желто и тепло, михальская взволнованна, красива, ясна как и всегда, у ее дрожит голос, она открывает чтения - горшковские чтения в лите - и цитирует первые строчки "божественной комедии" по-итальянски, и последние - которые никто обычно никогда не помнит - "любовь, что движет солнце и светила"
маша фотографирует ее; потом мы в оцепенении ждем звонка, потом идем обедать
вместо семинара по эстетике я надеваю на голову пакетик, так сразу чувствуешь себя тайной и мы смотрим в щелочку на никольскую - она читала нам введение в языкознание на первом курсе, три года назад; ее не любят на кафедре и поэтому мы больше не видим ее здесь; вдруг - когда чтения заканчиваются - она оказывается близко, мне почему-то запомнилось, что у нее янтарные глаза, и такого же цвета - только глубже, мягче, теплее - голос; она пишет диссертацию, она не знает моего имени, она уезжает опять в америку через семь дней и просит писать ей.
но не просит быть частью жизни, об этом никто не просит, дорогой дневник
нельзя остаться навсегда.
в этот день нет дождя, свет отпечатывает золотистые окна на стенах, в них - витые тени листвы.
мы сидим на подоконниках, идем слушать про жизнь человека в раннее новое время, в духоте равнодушно выслушиваем насмешки. в следующий раз - "гамлет", сцены с призраком, в оригинале и в переводе пастернака. после пары на лестнице уже пусто, все остыло, стало пепельным. никольская, в серебристом костюме, разговаривает с папяном, пылким, нежным и дорогим на кафедре перевода; оттуда - пряничный запах пира.
потом на итальянском мы читаем: мальчик из бедного южного городка пишет о конце света. он не боится, потому что будет уже сто лет как мертв. мэр его города отправится в ад. души младенцев в лимбе превратятся в бабочек.
потом четверг заканчивается.
и еще что я была невидимой, мне дали сиреневое платье и разрешили летать под потолком.
у шапки овечьи ушки, в третьей аудитории желто и тепло, михальская взволнованна, красива, ясна как и всегда, у ее дрожит голос, она открывает чтения - горшковские чтения в лите - и цитирует первые строчки "божественной комедии" по-итальянски, и последние - которые никто обычно никогда не помнит - "любовь, что движет солнце и светила"
маша фотографирует ее; потом мы в оцепенении ждем звонка, потом идем обедать
вместо семинара по эстетике я надеваю на голову пакетик, так сразу чувствуешь себя тайной и мы смотрим в щелочку на никольскую - она читала нам введение в языкознание на первом курсе, три года назад; ее не любят на кафедре и поэтому мы больше не видим ее здесь; вдруг - когда чтения заканчиваются - она оказывается близко, мне почему-то запомнилось, что у нее янтарные глаза, и такого же цвета - только глубже, мягче, теплее - голос; она пишет диссертацию, она не знает моего имени, она уезжает опять в америку через семь дней и просит писать ей.
но не просит быть частью жизни, об этом никто не просит, дорогой дневник
нельзя остаться навсегда.
в этот день нет дождя, свет отпечатывает золотистые окна на стенах, в них - витые тени листвы.
мы сидим на подоконниках, идем слушать про жизнь человека в раннее новое время, в духоте равнодушно выслушиваем насмешки. в следующий раз - "гамлет", сцены с призраком, в оригинале и в переводе пастернака. после пары на лестнице уже пусто, все остыло, стало пепельным. никольская, в серебристом костюме, разговаривает с папяном, пылким, нежным и дорогим на кафедре перевода; оттуда - пряничный запах пира.
потом на итальянском мы читаем: мальчик из бедного южного городка пишет о конце света. он не боится, потому что будет уже сто лет как мертв. мэр его города отправится в ад. души младенцев в лимбе превратятся в бабочек.
потом четверг заканчивается.