Working title: (пока не придумала)
Фэндом: Sailor Moon
Pairing: Харука/Мичиру
Жанр: AU, юри, сёдзё-ай, романтика, повседневность, драма
Рейтинг: PG-13, NC-17
ГЛАВА 1
ВОЛНА. ОСТРОВА. КАВАМУРА ПЕРЕЕЗЖАЮТ. ПРОШУ ЛЮБИТЬ И ЖАЛОВАТЬ.
1.
Момент превращения кажется стороннему наблюдателю вспышкой, слишком короткой, чтобы зрение могло её зафиксировать, а сознание согласилось в неё поверить. Игра света. Блик в уголке глаза. Почудилось.
Но моё внутреннее время замедляется настолько сильно, будто проходят часы. Сначала я задерживаю дыхание. Потому что будет первая волна. Её нельзя вдыхать. Она плотная и холодная. Кожа покрывается мурашками. Эта волна останавливает время и оборачивает мое восприятие внутрь. Слышу ритм сердца, ритм крови. Так громко, будто бьют в священный барабан у меня в груди. Вторая волна – можно вдыхать. Она состоит из света. И я вижу только этот белый свет, ослепительный, заливающий тишиной всё вокруг и всё внутри. Я вдыхаю его – и он стирает меня, вот на что это похоже. Как будто просто исчезаешь, совсем. Нечем смотреть, нечем слышать, осязать. Это не страшно. Я удивилась, когда это случилось впервые, но не почувствовала паники. Её просто не может быть, так как кроме этой белой тишины нет вообще ничего. Потом – третья волна, и я выдыхаю. Она начинается где-то вдали, перед её появлением слышишь звук колокольчиков, тихий звон. Она приходит как тепло, идущее изнутри, рождающееся сквозь мою оболочку. Это волна прямо из сердца океана. Она оставляет шорох, трепет после себя. Это последняя волна.
Снаружи, может быть, ничего и не изменилось. Но решимость появляется внутри. Мягкая сила. Удивительная тишина, в которой нет страха. Я убираю жезл в сумочку, оглядываясь вокруг, чтобы убедиться в том, что всё прошло незаметно. Никто не смотрит на меня. На перекрёстке улиц Ямагучи и Тогава несколько мотоциклистов останавливаются на красный свет. Официантка в кафе «Хлеб счастья» протирает столики на террасе. Мама дома засыпает в рисоварку две чашки грубого риса и растирает в ступке стружку сушеной трески, чтобы приготовить мисо-суп. Папа даже не думает уходить с работы и напряжённо смотрит в экран компьютера. Хадзимэ (может быть) где-то далеко в океане мечтает открыть (может быть) неизвестную науке глубоководную рыбу. Никто не знает, что из уязвимой девочки, которая никак не может приспособиться к происходящему, я только что превратилась в человека, готового к сражению.
Я стала тем, кто может постоять за свою жизнь.
Защитить другого, если потребуется.
2.
Мы уехали с островов, когда мне исполнилось десять лет. Родители часто переезжали из-за работы отца и мой старший брат Хадзимэ к этому привык, но получилось так, что последние шесть лет мы прожили на одном месте. На маленьком острове, дрейфующем в компании других маленьких островов. Некоторые из них были соединены мостами, до некоторых ходили катера на воздушных подушках. Мы называли их «ракеты». Острова были холмистыми, и на склонах холмов были разбиты мандариновые плантации. На небольших ровных участках около берега выращивали арбузы. Здесь я выросла, надела кимоно на праздник девочек, пошла в школу, завела друзей, научилась ездить на велосипеде, разжигать огонь в котацу, класть черепицу, плавать, чистить рыбу, помогала мастерить соломенные лодки на праздник поминовения умерших, ела кальмаров в тэмпуре и вовсе не собиралась никуда уезжать. Я плохо помнила, как мы приехали сюда и где жили раньше, поэтому наш остров был моим единственным миром. Но компания прислала отцу очередное предписание для перевода и мы стали собирать вещи.
Накануне отъезда я пошла прыгнуть с моста в последний раз. И все: Ватанабэ-кун, Осу-кун, Мэй-чан и маленькая Наоко ждали меня у перил, почти на самой его середине, чуть ближе к северному концу. Это было наше обычное место. Оттуда, сколько я себя помню, мы прыгали вниз, в прозрачную солёную воду залива. Это было ровно настолько рискованно, чтобы взрослые смотрели сквозь пальцы на наши игры. Все они тоже прошли через это. Все жители острова знали, что это такое – прыгать с моста.
Солнце садилось и тени становились всё длиннее, воздух превращался в густое золото. Наш багаж и мебель уже были отправлены несколько дней назад. Остались только четыре рюкзака со сменой повседневной одежды, моя скрипка и флейта Хадзимэ, хотя он давно не играл. Последние ночи мы проводили в опустевшем доме и это было странно, немного страшно. Всё казалось незнакомым. Голоса звучали слишком громко, потому что обстановка исчезла, сёдзи открывались и вовсе с оглушительным звуком, только запах всё ещё оставался нашим: запах старинного деревянного дома, запах жареной рыбы на ужин, запах прибрежной влаги, запах нашей жизни.
Мы прыгнули вместе, взявшись за руки, в знак того, что будем всегда помнить друг о друге: вернее, что они будут помнить обо мне. И что я их не забуду. В воздухе, конечно, расцепились. Кто-то летел быстрее, кто-то медленнее. Каждый вошёл в воду сам по себе, словно четыре маленьких снаряда, и вода забурлила (слииииш-слииииш), приняв нас.
Вынырнув, я поняла, что не могу. Как уехать? Я впервые чувствовала боль отъезда и утраты тех, кого любишь. Никто даже не обещал, что мы будем приезжать сюда на летние каникулы. Отец никогда не брал отпуск. Мама жила, чтобы заботиться о нём и о нас с братом. Сам Хадзимэ недавно окончил университет и теперь ждал первого вызова в экспедицию, ему вообще было всё равно, где мы обоснуемся. Я знала, что, скорее всего, больше никогда не увижу остров. Подплыв к Мэй-чан, я сделала вид, что хочу её утопить, и мы долго бесновались в воде, до последнего солнечного луча, кричали, ныряли, хохотали и подначивали друг друга. Наоко смотрела на нас с моста.
Паром отходил в восемь утра. Они пришли попрощаться, мои друзья и их родители. Мы сидели в зале ожидания в крохотном терминале на нашей пристани. Ватанабэ-кун подарил мне маленький букет цветов из своего палисадника. Между цветов был маленький прямоугольник голубого картона. «Мы будем скучать по тебе, Ми-чан!» - было написано на нём. В углу были нарисованы красный краб и полосатый арбуз. Все поклонились нам и мы поклонились всем в ответ. «Спасибо за вашу доброту! Спасибо за ваше гостеприимство! Спасибо за то, что беспокоились о нас!» - говорили мои родители. Мама Осу-куна и Наоко вручила моей маме коробочку с домашними сладостями из бобов. Мэй-чан подошла ко мне и мы обнялись. Мы поклялись писать друг другу обо всём, что происходит.
- Это тебе! – сказала она на прощание и сунула мне в руки один из тех маленьких красивых жезлов, которые мы нашли в лесном храме. – И это! – отдала второй. – Пусть они оба будут у тебя. Это ты и я. Не забывай меня!
- И ты! Я никогда тебя не забуду! – сказала я.
Мы махали друг другу: они стояли на пристани, а мы стояли на палубе. Мама обнимала меня за плечи, она мало говорила, но знала, как мне тяжело.
- До свиданья, Ми-чан! – кричали они хором с пристани.
- До свиданья, Мэй-чан! До свиданья, все! – кричали мы с мамой, чтобы было слышнее.
Потом паром сделал разворот и вскоре наш маленький остров с изогнутым, как спина дракона, гребнем холма, скрылся из виду. Папа велел всем спуститься в салон. Когда я перестала плакать, икать и вздрагивать, мама напоила меня тёплой водой из термоса и разрешила снова выйти на палубу. Я достала из сумочки один из тех каменных жезлов, что мне подарила Мэй-чан. Наверное, тогда я и научилась превращаться. Даже трудно объяснить, как это происходит. Я сжала его в руке – каменную палочку с вырезанными на ней странными знаками – и вдруг поняла, что больше я не буду плакать. Папе не придётся стыдиться того, что все смотрят на нас. Хадзимэ не нужно будет утешать меня, когда ему хочется заняться чем-то другим. Девочка, которая только что билась в истерике в пассажирском салоне парома, имеет мало общего с той, что стоит на палубе и смотрит вокруг сухими глазами. Что-то изменилось. Мы отправились в путь и что-то изменилось внутри меня.
(скоро будет продолжение)
Несколько дней назад мы оказались в странном месте.
Мы поднимались от ущелья реки Тары вверх к высокогорьям Дурмитора и въехали в таинственный лес.
Олень стоял на обочине и вздрогнул, почуяв наше приближение;
а прежде мы никогда не видели
здесь оленей.

читать дальше
В июле 2011 года мы открыли в Герцег-Нови вегетарианское кафе: три скромных столика, маффины с черникой, всё с собой.
Всё впервые – и жить в новой стране, и вести такой непонятный, незнакомый угостительский бизнес, и самостоятельно работать за стойкой, за кассой и печь хлеб. За эти годы мы несколько раз переработали меню, выросли из take-away corner в небольшой вегетарианский ресторан, и только спустя пять лет после открытия разработали, наконец, схему работы в этом необычном городе, на нашем необычном перепутье – между Старым городом и Игало, где обычно никто никогда не держал кафе. Ошибались с людьми, находили верных людей, работали по шестнадцать часов, спали по четыре часа, подбирали музыку, фотографировали, рисовали, сверлили, попадали в проводку, сгорали от стыда и боли, если гостям не нравилось, если витрина была пуста и не успевали с кухней из-за завала на террасе, подметали осколки, обнимались с гостями, красили и выкладывали мозаикой столы, шили подушки, делали мороженое, и учились, учились, учились.

Этим летом наше кафе впервые, после нескольких сезонов репетиций, работало как должно: мы сложили правильную команду, мы успевали поговорить практически с каждым гостем, мы сами готовили еду, мы сохраняли некоторое количество энергии для следующего дня, чтобы не сгореть. Накопленные за предыдущие годы работы долги медленно, но верно уменьшались, меню, наконец, было оформлено, витрина была каждый день готова к встрече гостей и для этого не приходилось оставаться на кухне заполночь, отрывая время от ночного сна. Пять лет – от начала до того момента, когда мы встроились в эту действительность, которую трудно было представить, набрасывая бизнес-план в Москве, и научились здесь жить. В этом году кафе закрывается: может быть, мы сдадим его в аренду, а может быть и нет. Именно в тот момент, когда всё отстроено, когда понятно, как работать и сколько зарабатывать, когда зрители аплодируют и пишут нам издалека, что всю зиму мечтают о нашей лимонной меренге, нужно – соскальзывать с этого пика, уходить, меняться, и опять начинать всё сначала. Этим летом мы сдавали какой-то экзамен, изо дня в день поднимая себя, выстраивая, оживляя и направляя вперёд. Может быть, сдали. Уходить грустно. Хотя впереди восхитительная, опасная и притягательная неизвестность.
Осталось шесть дней работы.

– завязывать фартук, подбирать волосы, выходить – к новому дню ;
– запах апельсиновой цедры;
– добавлять ром в миску эспрессо для тирамису;
– открывать морозильник, а там – 18, зима, холодок по ногам;
– ложку кардамона в тесто для шведских булочек;
– момент, когда заварной крем в сотейнике начинает загустевать;
– маленькие ювелирные весы;
– переводить унции в граммы, чашки в миллилитры (вначале было нужно, когда составляли рецептуры, сейчас уже нет);
– раскалывать шоколад на небольшие кусочки;
– когда готовые сэндвичи в один ряд лежат на столе;
– заполнять ящики для овощей и наводить в них порядок, выравнивать по цветам: помидоры с перцем, цуккини с брокколи, сладкий батат с тыквой, кольраби с луком-пореем;
– если в дело идет чили, обязательно кто-то чихает;
– мраморная столешница огромного стола для разделки: никогда не забыть, как затаскивали его в кухню через ступени и порог;
– противень, заполненный пирожками полностью (их влезает сорок);
– погружать руки в тёплое, тёмное и пряное ржаное тесто, вымешивать бородинский хлеб, отскребать с ладоней налипшие кусочки теста;
– смешивать в ступке зёрнышки фенхеля, кумина и кориандра для чая, потом ударять пестиком о край ступки, слушать чистый, тонкий, идущий по кухне звон;
– влажный и горячий пар в печи, вырывающийся наружу после завершения хлебной программы;
– когда с террасы приносят пустые тарелки, пустые чашки, как знак: ты сделал свою работу;

Несколько лет мы работали на кухне с четырех или пяти часов утра. Вот люди, которых мы видели по утрам:
– Л., ночной сторож пляжа “Жаба”. В футболке с надписью “Жаба”. Сам немного смахивает на жабу. Многолетняя ночная жизнь никого не красит. Что уж говорить.
– девочки, которые возвращаются с вечеринок босиком, одетые в мужские пиджаки или рубашки, с маленькими клатчами или без них;
– мальчики, которые возвращаются с вечеринок, распевая обо всем, что видят по пути (иногда приличные мальчики, иногда гоблины);
– мальчики, которые возвращаются с вечеринок и раскачивают холодильник Матильды с мороженым. Этот холодильник, даже закрытый, обладает странной привлекательностью: мало кто может пройти мимо него просто так.
– дворник из “Чисточи”, одетый в оранжевую футболку. Иногда это Адам, иногда Зоран, а иногда – золотая Эва, добрая душа. Они собирают осколки, бумажные обёртки, пустые бутылки, забытые сандалии и другую ночную жизнь в большой зеленый мешок.

Это самое раннее, самое таинственное, самое тихое утро: пять часов.
Это те, кто еще не ложились и идут встречать рассвет: на пляжи, на лавки или в свои крошечные, душные, снятые на неделю гостиничные номера.
Около шести начинают появляться люди, которые уже встали:
– мальчик в красной футбольной форме и дешевых синих кроссовках. Мальчик бегает каждое утро, вот уже почти месяц, без пропусков.
– мужчина с фантастическими усами и длинным прутиком. Зачем ему прутик? Я не знаю. Возможно, он пасет невидимых овец.
– усталые, сутулые муж и жена, лет пятидесяти. Оба высокие, стрижены коротко. Проходят мимо, взявшись за руки.
– черноволосая продавщица из магазина Синиши. Сейчас придет на работу, сварит себе кофе, я так и вижу. Через час я пойду к ней за малиной.
– мужчина в хороших кроссовках (Mizuno) и футболке с надписью Budapest marathone (бежит);
– мужчина в куртке с палками для ходьбы (идет);
– мужчина с лицом директора и загаром серфера, очень не молодой (бежит);
– старый дед, который всем предлагает комнаты, никогда не болеет и много бездельничает (спускается в магазин за хлебом);
– классная женщина в черном спортивном костюме, похожая на Фанни Ардан. Улыбаемся друг другу, но я не знаю на каком языке она со мной здоровается (энергично идет, работая руками, переходит с шага на бег, но пробегает немного, опять идет);
– Матильда. Приходит к своему холодильнику и коротает время, пока не приедет фургон Fricam, полный мороженого. Принимает заказ, подписывает накладную, опять закрывает холодильник и уходит. Две ее дочери придут в десять, а до этого, говорит Матильда, нет смысла начинать, все равно никто не покупает по утрам мороженого… (а я раньше любила так завтракать);
– Радмила. Она из Белграда, продает керамические чашки, кораблики и стеклянные бусы. Два чемодана с этим сувенирным добром ночуют у нас,
Радмила ставит свой столик прямо напротив наших дверей. Все кораблики, чашки и бусы делает ее дочка;
– две норвежки. Норвежки – это наугад, они молчат и не знаешь, откуда они и сколько им лет. Они молча идут, не особенно глядя по сторонам. У той, что повыше, на ногах – грузы, наверное, по килограмму. Рядом ней бежит хаски. У той, что пониже, очень решительное лицо. По-моему, они тренируются для очень, очень длинных дистанций.
– местный житель, который всегда идет плавать в шесть тридцать и проплывает “Жабу” несколько раз.

Люди создают шум и утренняя тишина давно раздроблена: она восстановится потом, в октябре, когда год повернёт на зиму, закончится смоква, умолкнут цикады и опадут олеандры. Летом тишины нет. Постепенно начинают приезжать машины. Проезд по набережной с шести до восьми, дальше шлагбаумы на въездах опускаются.
- фургон пекарни “Шушич”. Белый. С большой надписью на боку – “Шушич”. Он привозит хлеб в магазин Любо и в магазин Синиши. За рулём у него – безумный водитель-баламут, который всегда сигналит нам, мчась мимо, и норовит прижаться носом своего фургона, если вдруг встречает на дороге;
– фургон мороженого Fricam. У него внутри, как и в нашем морозильнике, зима и много-много картонных коробок. Fricam не прочь проехаться с ветерком, поломать нижние ветки итальянского дуба напротив пляжа и лихо развернуться около лестницы Даницы Томашевича;
– оранжевый мусорный фургон “Чисточи”. Мини-версия, для узких улиц. Забирает мусор из больших мусорных баков около туннеля и из всех кафе, магазинов, пляжей, блинных и т.д. Наши мусорные мешки забирает тоже. Иногда он запаздывает, болеет, не приезжает вовсе. Мусор скапливается около каждого дерева, каждого столба. На следующий день тогда приезжает товарищ побольше – большой оранжевый фургон, который одолжили из Мойковца, пока не закончится сезон;

Медленно наступает утро, плещет вода. В это время Л. подметает на пляже (“Жаба” – не песочный пляж, а бетонный пляж-платформа, с которогоудобно нырять).
Вдалеке у входа в бухту показывает лайнер, который идет либо в Котор, либо в Дубровник.
Снулый рыбак Борис, напоминающий сома, в извечной своей синей рубашке заводит моторку.
И солнце освещает противоположный склон бухты, деревню Нивице и церковь на гребне холма. Началось. Ещё один рабочий день – начался. Все пружины заведены. Все моторы работают. С итальянского дуба осыпаются сухие листья. За шесть лет мы видели, как пляж переходил из одних рук в другие, как сын Любо превратился в подростка и стал работать, как Синиша менял продавщиц, как приходили всё новые и новые коты к рыбакам на набережной, как одни и те же гости приезжали из лета в лето, говорили одни и те же слова и никто особенно не менялся, кроме детей, которые росли. Мы допиваем кофе. Мы готовы. Кофемашина Gaggia, конвекционная печь Rosella Unox и огромный морозильник Forkar, хранитель наших сокровищ, исправно держат температуру, и каждая баночка-коробочка с приправой, крупой, травкой или орехами аккуратно подписана.
Поднимается ветер, море начинает дыбится и сначала неловко, а потом всё ловчее и увереннее выбрасывается на пляж, вылизывает его до самых стен, смывает и уносит все следы короткого, безумного лета. Скоро наступит зима. Скоро наше кафе, работавшее здесь несколько лет, как перекрёсток иместо встречи для самых разных людей и замыслов, место соприкосновения северной дисциплины и южного жара, закроется, а мы соберём всё, чему научились здесь, запомним всё, что так крепко любили здесь, вычистим до блеска печи, холодильники, морозильники и самые дальние, полные пауков и осколочков недоступные углы. Следы этих шести лет остаются – в нас, в наших телах, в наших позвоночниках, день за днём выстаивавших по двенадцать часов в вертикали, в наших пальцах, больших и указательных, ноющих от чрезмерных нагрузок, в коже, обожжённой о раскалённый металл, в умении двигаться скромно и экономно, пересекаясь с полными подносами и тяжёлыми противнями, не задевая, не роняя, передавая, предугадывая, помогая друг другу на этом небольшом, живом, движущемся без остановок пространстве. Следы этих шести лет отпечатываются в нас – никогда и нигде мы не встретили бы столько людей, никогда и нигде мы не смогли бы увидеть их так, как могли, работая для них, передавая с каждой чашкой кофе, немного того внимания, за которым – а вовсе не за едой, кофе, музыкой или видом на море – они приходили и приходят сюда.
Be the change you wish to see in the world,
– написано на доске, висящей на стене в нашем небольшом внутреннем зале
(курить нельзя, столы выложены мозаикой и выкрашены в бирюзовый, на деревянном подоконнике светится бисерный турецкий светильник).
Мы старались, иногда получалось.
Будем стараться и дальше.
И если иной раз Гебдомерос предавался иллюзиям, то отнюдь не по причине своей наивности или восторженности; он действительно верил, что тот или иной человек умен, и открыто заявлял об этом своим друзьям и знакомым, обманывая себя, поскольку в глубине души знал, что все-таки это не так. Ему хорошо были известны эти люди с тревожными взглядами из-под насупленных бровей, эти немощные и сердитые интеллектуалы, боящиеся и ненавидящие иронию и подлинный талант. Они часто посещали различные кафе, куда приходили с томиком своего любимого поэта под мышкой, такого же жалкого педанта, как и его читатели; в чем-то они отождествляли себя с ним, и то, что удачное стечение обстоятельств сделало его знаменитым, наполняло и их самих сладкой иллюзией славы. Изданный на японской бумаге малочисленным тиражом, обожаемый томик, суть каждой страницы которого умещалась в двух-трех невежественных и псевдоглубокомысленных строчках, ложился рядом с традиционной чашечкой капуччино.
Всех этих субъектов Гебдомерос безошибочно узнавал по внешним признакам; во всех этих надоедливых типах от искусства и литературы, в этих не умеющих улыбаться искренне людях с недоверчивыми взглядами он ощущал определенную скованность; он чувствовал, как некий узел мешает имсвободно двигать руками и ногами, бегать и прыгать, лазить и плавать, толково изъясняться, писать и рисовать, короче говоря, понимать и творить.
Часто он видел этот узел, препятствующий пониманию, и в тех особах, которые в кругу себе подобных имели репутацию мыслящих людей; по этой причине узел для Гебдомероса был знаком бесконечно более глубоким и волнующим, нежели такие символы, как фаллос, якорь или обоюдоострая секира. Люди-узлы, как называл их Гебдомерос, были для него символами человеческой глупости. В конце концов, и на жизнь Гебдомерос смотрел как на огромный узел, развязываемый смертью, но и смерть он полагал еще одним узлом, который в свою очередь распутывает рождение; сон был для него двойным узлом; окончательное же развязывание узла, по его мнению, происходило в вечности, за гранью жизни и смерти. Тем не менее эти печальные обстоятельства не мешали людям пребывать в постоянных заботах о насущном.
Джорджо де Кирико
"Гебдомерос"
В блоге на wordpress.com я выкладываю старый стокгольмский дневник 2012 года.
Это так далеко и давно - после того Рождества мы уже прожили несколько сложных лет работы на побережье, и ещё несколько зимних поездок в Россию, и ещё один ретрит по йоге и медитации, и много личных кризисов, когда даже горячий шоколад не помогал. После того Рождества мы старались, но долго не могли справиться, и вот наконец мы стали вести занятия по йоге, расстались с теми, кто не подходил нам, настроили множество принципов так, чтобы действительность помогала нам, а не уничтожала нас в своём колесе, мы работали и работали, и этот год ощущется как первый год настоящей работы и настоящей жизни - где в каждом дне хватает новостей, неожиданностей и задач, а у нас хватает сил, чтобы принять каждую из них с радостью.
Тогда в Стокгольме внутреннее состояние было совсем иным, но мне всё равно приятно ещё раз вспомнить эти семь дней,
потому что любое путешествие - это ещё один шаг к себе, ещё одно скинутое покрывало.
Путешествие на север - путешествие внутрь.

"27. Мы делим гарнир из свеклы, запеченной с козьим сыром и мёдом, а потом возвращаемся на Skeppsholmen, усталые, притихшие, удивленные, как дети, который видят первый выпавший снег. Неужели так бывает. Неужели где-то ещё бывает такая тёмная ночь и при том столько волшебного света, который озаряет каждое окно и делает суровую бесконечную зиму такой долгожданной. Неужели действительно можно чувствовать заботу – садясь в автобус, спускаясь в метро, и нет на каждом шагу войны. Неужели эти люди до сих пор любят своих королей, как прежде шведы любили Карла XII, хотя он не был дома четырнадцать лет, вернулся без победы, всё утратив, застал свою страну на грани голода, разорённой, и они любили его всё равно".
Конечно, я делаю это наяву.
Но я делаю это и во сне.
Очевидно, благодаря регулярной практике асан и пранаямы, благодаря строгому режиму и дисциплине выполнения других разных практик (преподавание, работа на кухне, техники расслабления и общее состояние удовлетворённости происходящим), у меня налаживаются отношения с собственным подсознанием. Они становятся какими-то... доверительными и близкими. Раньше - как будто это страшный тёмный колодец, закрытый тяжёлой бетонной плитой. Теперь - как будто ты взглянул под воду и обнаружил там беспредельное пространство с интересными животными, красивыми и необычными людьми, зданиями, украшенными цветными стёклышками, и огромными лесами; над всем этим плавают рыбы и можно увидеть потоки ветра; и с этими красивыми описаниями я хочу передать лишь одно - это пространство благосклонно к тебе и ты можешь там перемещаться.
Уже несколько ночей во сне я ищу одного человека.
Я бываю в разных местах и пытаюсь его разыскать. Я оказываюсь в огромных многоярусных купальнях (как купальни Абурая в "Унесённых призраками"

В некоторые ночи мне снится просто страшная, тяжёлая, плотная и живая темнота, заполнившая Герцег-Нови, - но это август, это приезжие, такая сейчас здесь энергия.
А в некоторые ночи я отправляюсь его искать.
Интересное переживание:
Поздний вечер, дело идёт к полуночи, Москва.
Тверской бульвар освещён, но освещение спокойное, дружественное.
В одном из флигелей Литературного института, обращённых к бульвару, сделали интересную инсталляцию на внешней стене.
В неё как будто встроили гранитную скалу.
Это выглядит красиво: живая гранитная скала всегда хороша.
Внутри этого флигеля сейчас собралась группа странных, необычных, смуглокожих людей. Они напоминают индийцев или индейцев, но во сне их невозможно определить как нацию, их всех можно определить, как людей, ожидающих послания, и тем инструментом, который будет использован для передачи, должна стать я.
В этот момент я нахожусь в офисе своего мастера. У него очень много работы. Он тоже на службе.
Я выхожу из офиса и иду в здание флигеля. Снаружи он кажется большим, но внутри помещение маленькое.
Здесь, поддерживая меня, присутствуют В. и Илья Журавлёв. Его присутствие совершенно объяснимо, потому что сейчас он является моим проводником - например, во время сеансов регрессии. Они дают необходимые инструкции. Не смотря на тесноту, все люди спокойны. Внутреннее убранство - стены, обшитые деревом и украшенные амулетами, петроглифами, знаками какими-то - это, конечно, не Литературный институт.
Но и гранитная скала не могла здесь появиться. То, что она появилась, означает взаимопроникновение двух различных пространств.
Я начинаю кружиться. Моё платье очерчивает живой, движущийся, текущий круг вокруг меня. Люди находятся в одном углу, В. и И. присутствуют как-то везде одновременно.
В. говорит сосредоточиться на лазурно-голубом прямоугольнике, нарисованном на низком потолке.
Я кружусь с поднятой головой, не испытывая сопротивления или сомнения. Я смотрю туда, куда мне указали. Это невероятно красивый цвет и смотреть на него очень, очень приятно.
Вдруг я начинаю откидываться куда-то назад, будто я падаю; продолжаю смотреть на голубой прямоугольник - он неподвижен, хотя я в движении; и вдруг понимаю, что тело ещё кружится, но я больше не испытываю головокружения, потому что я только что выпала, откинулась, вышла из него. Я в комнате, но не в теле.
Я не испытываю страха. Это временно. Техника такова, что мне нужно освободить тело, чтобы в пустое пространство могло войти нечто другое, и оно - оно передаст то послание, которое ждут люди. Мой голос что-то говорит, движение продолжается, ритуал совершается как нужно; всё в порядке. Мне хорошо и я очень спокойна. Мне интересно, но я не понимаю, что говорится. Я жду, пока мне можно будет вернуться.
Даже во сне мне необходимо тело, чтобы встретиться с мастером, которого я ищу.
Восемь лет мы идём вместе. С каждым днём мы становимся выносливее, наша личность - меньше, а наше сердце - больше.
Когда мне было девять лет, на канале 2х2 стали показывать аниме "Сейлор Мун". Это было так не похоже на то, что я видела раньше. Так забавно, иногда до смешного нелепо и в то же время так серьёзно.
Я попала внутрь с первой же серии и сейчас вдруг осознала, как многому я научилась из этого странного сериала и что я никогда его не забуду.
Взрослые посмеивались и поэтому я никому не рассказывала, насколько важной стала для меня история Урана и Нептуна.
В одной из серий Мичиру говорит Харуке:
"Когда я с тобой, мне никогда не бывает скучно"
В одной из серий они вместе идут туда, где им придётся умереть, и оба знают об этом.

Я хочу запомнить уроки, которые приходят один за другим. Я хочу запомнить каждую встречу, каждое прикосновение, каждое слово.
Это день летнего солнцестояния и в этот день я стараюсь не произносить пустых слов.
Внутри лёгкая усталость, исчерпанность - накануне 19 июня мы ездили в Stone Bridge играть в "Лилу", древнюю индийскую игру.
И мы играли восемь часов подряд.
Нашим ведущим был Омкар. Для каждого игрока он находил именно те слова, которые были ему нужны.
Я закончила игру в слезах. Я записывала каждый свой ход. Послание, которое пришло ко мне и помогло мне закончить игру, "добраться до дома" - это как будто оседлать стрелу и взлететь. Мне придётся сделать то, чего я больше всего боялась (всю жизнь), и станет ключом, который откроет для меня совершенно иной уровень существования. Не только для меня одной. Мне показали - куда мне двигаться, что будет моим служением, какой будет моя аскеза и как хорошо станет тогда, когда я сделаю всё это. Я перестала бояться уже в тот момент, когда встала на стрелу и взлетела. Моя жизнь будет моей жизнью и она не будет наполнена страхом.
После игры, прощаясь с Омкаром, мы смотрели друг на друга. Наступает такой период, когда в нашу жизнь приходят друзья. Но, возможно, мы будем вместе только один день. Возможно, мы никогда больше не увидимся, но это не важно, потому что мы узнаём друг друга мгновенно. На прощание мы обнимаемся - сердце к сердцу. В эти восемь часов он так бережно и внимательно вёл меня - как и каждого игрока - и я никогда этого не забуду.

На следующий день мы опять открываем кафе. Мы встаём в 4 утра и занятие на пляже ведёт Владо.
Я подметаю террасу, открываю столики и делаю всю кухню.
Мы работаем по своему новому летнему расписанию - с 8 до 17.
К закрытию приезжает Сева-сан. Сейчас мы учимся у него массажу. Он приезжает, чтобы дать Владо инициацию в практику рейки, это заключительная часть нашего курса.
Некоторое время мы сидим вместе, потом я ухожу - вечернее занятие по йоге сегодня веду я. Владо и Сева остаются в закрытом кафе; сначала будет лекция.
Я заканчиваю занятие чуть позже, чем мы договаривались, но я не могу закончить его раньше - есть новые ученики, мы спокойно делаем пранаямы.
Всё занятие по залу ползает большой зелёный жук. Он лежит на спине и машет лапами.
Уходя из зала, я забираю жука с собой. Выпускаю его в траву.
Владо и Сева уже ждут меня в машине, Сева держит на коленях рождественского тигра. Мы едем в церковь св. Ильи на гору между Черногорией и Хорватией. Именно там - на закате - будет непосредственно инициация.
На перекрёстке мы видим Омкара на его мотоцикле. Сегодня он провёл игру в Тивате и теперь едет к нам в кафе, чтобы отправиться вместе наверх. У него нет телефона и дозвониться до него никак не возможно, поэтому единственный способ не разминуться для нас - это встретиться на перекрёстке секунда в секунду, точно в то время, когда нам нужно встретиться, чтобы поехать дальше вместе. Мы не договариваемся об этом заранее. Мы просто встречаемся.
Я машу рукой, мотоцикл перестраивается в другой ряд и едет за нами.

После инициации Владо выходит из церкви и Омкар просит его: - Ну-ка, положи мне руки на плечи!
И потом говорит: - Да!
Обратно к кафе я еду за спиной Омкара на его огромном внедорожном мотоцикле. Он показывает мне свою дорогу и свою жизнь. Я первый раз в жизни сижу на мотоцикле и ни к одному другому водителю я бы не села, но тут я взбираюсь в седло без колебаний. Он так резко берёт с места, что у меня перехватывает дыхание, как на американских горках, но потом я делаю вдох и сливаюсь с этой скоростью. Следуя телом за плавными покачиваниями этого огромного существа, я чувствую дорогу и всем телом проживаю это внимательное движение, этот поток.
Завтра утром он уедет из Черногории в Прагу, где будет ещё одна игра, и потом дальше - туда, куда его позовут.
Сейчас я не вижу, но вполне возможно, что мы ещё увидимся.
Мы спускаемся в кафе и не включаем свет. После инициации мы делаем групповой сеанс рейки.
Это оказывается очень серьёзной и очень мощной практикой.
Я чувствую три разных прикосновения, три разных личных энергии, каждая из которых является проводником для силы, которая больше любой из них.
На прощание мы ещё раз обнимаемся.
Сердце к сердцу.
Навсегда.
Говорили несколько лет. Сделали в два дня.
Привет! Меня зовут Яна и я из Уфы.
Шесть лет назад вместе с мужем мы переехали в Черногорию и теперь живём в городе Герцег-Нови.
Мы держим вегетарианское кафе "Peter's Pie & Coffee", трижды в неделю ведём занятия по йоге, а ещё у нас есть магазин здоровых продуктов "Panda".
Сегодня я хочу показать вам не обычный будний день. Мы отправимся в 25 мая: в этот день кафе было закрыто, мне исполнилось 29 лет и мы вышли в открытое море, чтобы отметить это событие на острове.
Готовы?
Тогда за мной!
Вперёд!
Его проводил Илья Журавлёв. Именно его присутствие в команде преподавателей было одной из главных причин, по которой я выбрала именно этот учительский курс по йоге.
Регрессию устроили спонтанно, по просьбам студентов. Кроме меня, было ещё десять или двенадцать человек.
Сеанс проводили вечером в 20:00. Собираемся в нашем зале, он называется Portokal Hall. Стемнело. После ужина прошло уже два часа. Все пришли с одеялами и подушками, чтобы удобно устроиться в шавасане, потому что лежать придётся около часа. Нужно обязательно что-либо подкладывать под затылок, крестец, колени.
Веришь ты в реинкарнацию или нет при этом, не так уж важно. Я об этом даже не задумывалась раньше и не задумывалась во время регрессии.

Илья объясняет, что мы будем делать:
в основе лежит йога-нидра в сочетании с техникой регрессионной терапии. Йога-нидра была разработана гуру Бихарской школы йоги Свами Сатьянандой Сарасвати. Я ещё напишу о ней подробнее, потому что эта практика в корне поменяла направление моей жизни, и я знаю на своём опыте, что это работает.
Йога-нидра - это комплексная техника многоступенчатого расслабления тела и сознания при постоянном поддержании внимания. Мы начинаем с физического расслабления: лёжа в шавасане, методично сканируем всё тело, наблюдаем его. Потом переходим к наблюдению за дыхательным циклом, ведём счёт, и дыхание непроизвольно замедляется, при этом необходимость подсчитывать вдохи и выдохи удерживает нас ото сна. Потом переходим к визуализации: следуя инструкциям ведущего, концентрируемся на определённых образах. Начав таким образом, мы переходим непосредственно к регрессии:
Мы начинаем словно спускаться по лестнице, опускаясь всё глубже и глубже в собственное подсознание.
Все события и впечатления, произошедшие с нами в жизни, мы запоминаем. Однако они вытесняются из сознательной памяти, чтобы не перегружать её. Именно в подсознании хранится вся информация о наших детских воспоминаниях и о наших прошлых воплощениях. Глубокое расслабление и погружение в трансовое состояние помогают нам получить к ней доступ, подразумевают остановку деятельности левого полушария мозга и остановку внутреннего диалога.
Сначала мы возвращаемся к детским воспоминаниям: пробуем увидеть себя в 14 лет, в 10 лет и так далее, вплоть до внутриутробного периода.
Воспоминания приходят спонтанно. Подсознание само выбирает, что показать нам: что нам нужно и что мы готовы увидеть.
А потом мы опускаемся ещё глубже - и переходим к одному из предыдущих воплощений.
Возможно внутреннее сопротивление: ум будет подогревать наше недоверие, "забалтывать" то, что видит, и обесценивать происходящее, поскольку никаких изменений он не хочет, а хочет безопасности и комфорта. В этом случае следует сказать: "Я обдумаю это после сеанса". Эта установка - как меч, пресекающий внутреннюю болтовню.
Увидев воплощение, мы переходим к моменту смерти в прошлой жизни.
Затем - в пространство между двумя жизнями.
Это время "вопросов и ответов", где возможен контакт и разговор со своим высшим Я.
В этот вечер у меня был сильно заложен нос, болело горло, дышать было трудно, поэтому полностью отключиться от тела я не могла, всё время чувствовала его состояние, хотя довольно отстранённо. Внутренний диалог тоже не останавливался, ум всё время разговаривал о чём-то. Под конец начала ощущать большой дискомфорт в области затылка и крестца, хотя в целом это не мешало наблюдать возникающие образы.
Расслабиться было не очень просто: психика очень возбуждена (я-прохожу-учительский-курс-по-йоге - а я шла к этому несколько лет), вдобавок - болезнь, температура, новый опыт, а также страх заснуть и всё пропустить.
Идя по ступеням к детским воспоминаниям, я продолжаю слышать разговор ума. Детские воспоминания мои и так находятся недалеко, последние 4-5 лет я много практикую перепросмотр, многое достаю из памяти и рассматриваю. Сейчас вскользь вижу некоторые из них, они знакомы. Потом Илья говорит нам о том, что мы идём глубже.
Я слушаю разговор ума, стараюсь максимально расслабиться и просто наблюдать. Я готова к тому, что ничего не увижу, и следующие полчаса буду просто путешествовать вниманием по своему телу, которое посылает мне сигналы о плохом самочувствии.
Вдруг в области межбровья - там, где находится экран сознания - приходит картинка не из моего ума, кадр иной действительности, времени, мира.
Мои глаза закрыты и там, на этом экране, мне показывают происходящее. Я смотрю сверху вниз, вижу свою ладонь, ступни, сандалии и полотно и складки одеяния, которые спускаются до самых лодыжек. Я не узнаю свою руку - это смуглая мужская рука.
Смуглые большие запылённые ступни.
Странные сандалии на ремешках, не очень-то похожие на привычную нам здесь обувь.
Ум говорит мне: "О, так ты была мужчиной".
"Мы подумаем об этом позже. Давай просто смотреть", - отвечаю я.
Очень боюсь, что картинка ускользнёт, как бывает во сне, но она оказывается прочнее, устойчивее. Я получаю возможность немного оглядеться. В левой руке у меня какая-то палка. Я нахожусь на рынке, перед прилавком. Кто-то о чём-то спрашивает, этот "мужчина-я" находится в процессе беседы или сделки. Он немного удивлён, поскольку каким-то образом чувствует моё присутствие и моё удивление. В какой-то момент я слышу сразу два внутренних диалога - свой и его, почти одинаково неразборчиво.
Вижу смутно прилавок, продавца, окружение, слышу какую-то речь, шум, животных, суету базарного столпотворения, покупок и торговли.
Жарко. Жарко и пыльно. Очень много гомона.
Пытаюсь вслушаться и определить время, место. Может быть, север Африки. Может быть, Израиль. Что-то вроде этого.
Каким-то образом понятно, что о христианстве эти люди ещё не знают, всё это будет позже.
Удаётся даже увидеть лицо этого мужчины.
Смуглое, но не темнокожее. Немолодое, между 40 и 50 годами.
Не полное, не худое. Клочковатые густые бакенбарды спускаются к подбородку, бороды нет, усов тоже. Курчавые жёсткие волосы на голове.
Я вижу всё это без зеркала, а словно перемещая внимание, управляя углом кадра. Потом опять возвращаюсь внутрь него, опять смотрю вниз - пристально изучаю руки, ноги. Цвет одеяния - розовато-фиолетовый, пёстрый из-за тонких вертикальных полосок красного, синего и пурпурного цвета.
Есть ощущение, что я могу опять переместить угол кадра и осмотреть базар, могу "прибавить громкость" и услышать язык вокруг, но я слишком нерешительна, чтобы это сделать, боюсь потерять этого "мужчину-я" в процессе и не суметь к нему вернуться. Поэтому остаюсь, глядя как бы изнутри него, стараясь не спугнуть, не "сдуть" картинку.
Она остаётся, не исчезает.
Как всё это время дышит и живёт моё тело, лежащее на коврике, я не очень хорошо помню. Ощущаю, но не помню.
Илья говорит, что пришло время перейти к моменту смерти.
"Колодец", - вспыхивает в моей голове, на лбу, в области межбровья.
"Тебя что, бросили в колодец?" - в страхе говорит ум. В этой жизни я не очень люблю колодцы.
"Давай просто смотреть", - говорю я.
Я вижу какой-то колодец в пустыне. Тёмный, неприятного вида колодец, жёлтый песок.
Следующий кадр: какая-то потасовка у этого колодца, много людей. Я вижу их спины, ругань, кого-то уже повалили, кто-то уже на земле. Несколько людей стоят чуть поодаль и наблюдают происходящее. Поскольку моего "мужчины-я" не видно и я не могу отыскать его в толпе, делаю вывод, что скорее всего он на земле. Возможно, что он не сопротивляется, его забивают. Вряд ли это произошло, когда он возвращался с базара; события не обязательно следуют одно за другим. Возможно, никакого серьёзного преступления он не совершал, скорее всего - мелочь, или даже просто ложное обвинение, клевета.
Все эти выводы я делаю, наблюдая со стороны и отлетая при этом от действия куда-то вверх и вправо. Картинка становится меньше, звуки приглушаются: ни мёртвого тела, ни момента смерти я не вижу. Хотя что-то, что пугает меня немного, остаётся.
Далее переходим в пространство между двумя жизнями.
Это пространство "вопросов и ответов", когда можно спросить о чём-то и услышать голос своего я.
До начала регрессии я, кажется, думала о вопросах по поводу моей теперешней жизни и ситуации. Мне многое хотелось изменить и я не знала, куда двигаться.
Но сейчас я не знаю, о чём спрашивать.
Я так удивлена тем, что смогла вообще что-то увидеть, что внутренний диалог затих.
Просто ощущаю, что ничего нет.
Нет вопросов. Нет ответов.
Нет того, кто их задаёт.
Просто великолепное безмолвие и свет,
состояние, в котором очень приятно находиться.
Я ощущаю своё тело, но вместе с этим могу наслаждаться этой тишиной внутри. Мне не хочется делать никаких движений - ни физических, ни мысленных.
Потом мы возвращаемся.
Всё болит: затылок, крестец, горло.
Ощущения тела, однако, кажутся даже менее реальными по сравнению с картинками, которые только что были внутри. Они предельно ясны и подробны.
После сеанса я долго лежу в гамаке под апельсиновым деревом и смотрю на звёзды. Ни о чём не думаю, просто смотрю.
Вернувшись в наш дом, смешиваю немного кунжутной пасты с мёдом и съедаю, чтобы "заземлиться", потом включаю лампу и, завернувшись в одеяло, записываю всё произошедшее.
Я - это по-прежнему я, с определённой биографией, воспитанием, образованием, семьёй, друзьями, привязанностями, ограничениями, желаниями, намерениями и ощущениями. И вместе с тем всё это - только поверхность. Я ощущаю присутствие этого странного мужчины где-то внутри и вспоминаю себя - внутри него.

Сегодня это история о нашем первом путешествии вдвоём: я пишу о смерти, о том, почему я не ем животных, поэтому будьте осторожны, и не читайте, если вам не нужно сейчас это читать.

"Я читала о том, что когда люди влюбляются, у них появляются бабочки в животе, но я влюбилась немного не так. Я молчала, пила кофе, работала и сквозь это молчание слышала: “Действуй. Каждый из вас может прожить интересную, насыщенную, успешную и нормальную жизнь по одиночке. Но если вы останетесь вместе, если вы соедините ваши усилия, то всё изменится. Ваши возможности не будут прежними. Ваши границы не будут прежними. Изменится всё. Действуй. Расскажи ему об этом и пригласи его попробовать. Действуй”. На тот момент я ещё не знала о нём ничего, кроме того, что он приходит в “Кофебин” каждое утро и я наливаю ему большой стакан фильтр-кофе, оставляю место для молока. Спустя три месяца мы отправились в своё первое путешествие. Мы превратили рабочую поездку в Ригу в бессонное, яркое и трудное приключение вдвоем; мы не спали сутками; мы делили пополам карельские пирожки, острый рис и кофе с виски; мы жили, смотрели и запоминали; мы проехали очень, очень много километров. И женщина в баре на пароме “Silja Line”, делая нам кофе поздно вечером, сказала: – You are so beautiful"
Интервью о кафе "Peter's Pie and Coffee"
По-прежнему восхитительно сыро и пасмурно.
Через несколько дней мне исполнится двадцать девять лет и я смогу поздравить своих родителей - с тем, что мы уже провели столько времени вместе.
Как и в прошлом году, мы отправимся на остров, чтобы отметить этот день.
Только в прошлому году это был Сандхамн и мы шли по песку - Владо, Юхан, Даша, я и собака Мукла - и отстав ото всех, я вошла в заросли черничника, и опустилась на землю, чтобы никогда, никогда, никогда не забывать эти сосны, эти тонкие листочки, этот тёплый непредсказуемый ветер, и этих близких людей.
А в этом году старый дедушка Перо отвезёт нас в Голубую пещеру на своей лодке, а потом - на остров с круглой крепостью, где гнездятся чайки.
В этот день мы будем одни, ведь всё остальное время вокруг нас всегда кипит чужая энергия и люди приходят к нам, и уходят от нас.
Мы перешли в летний режим и поставили будильники на 4:00 утра.
Только так нам хватает времени, чтобы сделать свою утреннюю практику и в 6:00 уже начинать работу - кто-то запускает кухню, а кто-то спускается на пляж, чтобы вести занятие по йоге.
За несколько дней до своего дня рождения я вдруг почувствовала себя достаточно устойчивой и сильной, чтобы ответить на вопрос, который задают мне годами: "Чего ты хочешь?".
Я ощущала этот ответ и раньше, он всегда был где-то поблизости, но сложить всё вместе - и набраться смелости, чтобы сказать - да, именно этого я хочу - я смогла только сейчас.
Страна. Занятие. Семья.
Кто мы? Где мы? Что мы делаем?
Как мне отвечать другим людям, которые спрашивают: И чем вы занимаетесь? И почему это вы мясо не едите? А дети у вас есть? И по России не скучаете?
Я окончательно перестала убегать от того, что существует в моей действительности.
Я могу только поблагодарить Владо за то, что все эти восемь лет он терпеливо ждал, пока мы сможем быть вместе.
4:00 утра - самое волшебное время. Мне не всегда удаётся высыпаться и я легко проваливаюсь в сон в течении дня, стоит мне сесть где бы то ни было, но в это время можно запоминать сны.
Сегодня утром я видела странный сон о страшном старом человеке.
Сон про страшного деда
Мы находимся в старом затонском доме, где я так часто проводила лето.
Это старый дом из моего детства, мы находимся в первой комнате напротив кухни. Здесь всегда полумрак, потому что единственное оконце выходит в холодные сени на лестницу. Здесь стоит диван - сейчас он разложен. В детстве нас приносили сюда после бани, завёрнутых в какие-то шубы и халаты, и раскачав как следует бросали на этот диван. Сейчас в доме очень тихо. Кажется, кроме нас с Владо, никого нет.
Есть только один старый незнакомый человек.
Он пришёл, чтобы купить то, что мы продаём.
Я не могу точно вспомнить, что это - возможно, кафе, возможно, какое-то оборудование.
Мы вывесили объявление, он прочёл его и пришёл.
Он просит у нас скидку, потому что он очень старый, и хочет скинуть достаточно много.
Он высокий, волосы короткие, седые. У него есть трость. Он одет в коричневую жилетку и серые брюки. Несмотря на возраст, он энергичен. У него неподвижное лицо. С ним разговаривает Владо, я присматриваюсь из-за его спины.
Владо уходит в другие комнаты, чтобы найти то, что мы продаём, и посчитать возможную цену.
Я лежу на диване, расслаблено глядя на старика. Он садится на диван, сгибая колени под прямым углом. Он смотрит на меня. Мы о чём-то говорим.
Вдруг я понимаю, что это не человек.
Если мы уступим ему, то это позволит ему проломить некую защиту, которая есть у нас сейчас, пока сделка ещё не состоялась.
Он находится у нас дома, здесь я чувствую свою силу и я понимаю, что я смогу и должна вмешаться.
Диван, на котором мы сидим, разложен, постельное бельё раскидано так, будто здесь только что бесились трое маленьких длинноволосых троллей - я, и мои двоюродные сёстры, маленькие, хитрые, неугомонные. Слышны голоса. Они, эти три девочки, и все остальные здешние обитатели и сейчас где-то в доме, в тех комнатах, где скрылся Владо.
Я хватаю одеяло и набрасываю его на старика.
Мой ум противится, потому что меня с детства учили, что к старым людям следует относится с уважением.
Бить их, толкать, гнать прочь - это недопустимо.
Но сейчас мной движет не ум, а нечто другое. Одеяло ещё в воздухе, ещё летит, а волна энергии, которую я запустила вместе с ним, уже сбивает старика с его места в углу дивана. Он падает на пол и сбрасывает человеческий облик, превращаясь в некий серый сгусток, некий серый шар.
У шара есть тоненькие руки и ноги. Он кубарем катится к двери, распахивает её с удара и вылетает в сени.
На двери остаются отпечатки двух его передних лап, как будто дверь сырая и влажная, как свежий бетон.
Они медленно исчезают.
Я понимаю, что он ещё в сенях. Я ещё не прогнала его полностью.
Я не могу выйти из комнаты. Иногда во сне мы не можем идти, бежать, или говорить. Такое ощущение паралича.
Я отмечаю, что сейчас этого нет. Я могу свободно действовать, просто в пределах неких границ. Я понимаю, что я сплю, но не хочу просыпаться, пока дело не закончено.
Я понимаю, что мне нужно закричать. Я могу сделать голос таким сильным, что этот старик не выдержит напора.
Я подбегаю к окну, которое выходит на лестницу, делаю глубокий вдох и начинаю крик.
Ни звука не слышно.
Это ощущение начинается в самом центре живота и выходит оттуда, окружая меня, но беззвучно. Только по тому, как дрожат стёкла, как дрожит и раскачивается комната, я понимаю, что сейчас что-то происходит. Что-то выходит из меня с огромной силой, вибрации очень низкого уровня, как рычание большого зверя.
Мне приходится так рычать долго, дольше обычного человеческого дыхания. Я могу управлять этим, наращивать объём и силу звука, даже если я не слышу его.
Дверь в сенях распахивается, ударяет о стену.
Оно ушло, - понимаю я. Можно больше не кричать.
Я замечаю, что не задыхаюсь. Мне хватает воздуха. Я даже не устала.
Я не понимаю, что делать дальше, и позволяю себе проснуться.
В этот же момент звонит будильник и я начинаю слышать последний майский ливень перед тем, как наступит лето.
Две последние недели мы провели в переговорах с нашим партнёром о том, как, на каких условиях существует дальше кафе.
Ездили в Тиват, мало спали, чувствовали как окаменели скулы от эмоционального напряжения, много работали и несколько раз звали в помощь Владо. Он, кстати, единственный из прежней команды, с кем мы решили продолжать работу.
Партнёр приехал очень внезапно и нам пришлось ответить на вопросы, которые давно ждали ответа.
В поиске правильных решений слушали всё - инстинкты, тело, интуицую, разум, душу, подсказки из пространства, мудрость старых вьетнамцев и индийцев.
Будет ли дальше существовать кафе? Сколько мы ещё готовы вкладывать здесь свои время и энергию, ежедневно наполняя это место, создавая его заново, как замок из ветра? Действительно ли мы хотим заниматься этим и дальше, или пришла пора выбрать новое направление для концентрации усилий?
Мы будем работать в кафе до конца 2016 года, а потом передадим его дальше - пока я не знаю, будет ли это аренда или продажа; время покажет.
Мы будем работать в кафе до конца 2016 года, потому что мы ещё не всему научились, хотя за шесть лет работы мы почти стали понимать и видеть эту суровую окраинную землю, этих весёлых людей и их ощущение своей земли, своего города, своего места. Но мне - не знаю, как В. - ещё предстоит учиться здесь: искреннему гостеприимству, терпению, самозабвенности, преданности, заботе без самопожертвования, умению отдавать и умению принимать тех, кто приходит.
Мы будем работать в кафе до конца 2016 года, прощаясь с этим периодом своей жизни и постепенно готовясь к переходу; к переходу в новое неизвестное пространство с иными задачами, куда и страшно идти (там будет всё куда серьёзнее), и очень хочется попасть (все маленькие дети хотят поскорее стать большими).
Вчера мы были у нотариуса и оформили некоторые бумаги, которые могут понадобиться для будущих сделок, а потом попрощались с партнёром.
Это завершение двух недель, когда мы были предельно осознанными, внимательными, спокойными и собранными, планируя будущее так, чтобы не слишком сильно нарушить, или разрушить настоящее, чтобы не вмешиваться в его спокойный и мягкий ход.
Последнее время я ношу только два украшения: широкое бронзовое кольцо с вычеканенными листьями (как обручальное), и подвеску с фигуркой духа-медведя из Калевалы. Оба предмета из Скандинавии.
Когда психика немного успокоилась после всего этого интенсива, мне приснился сон о медведях.
Я ложусь в одиннадцать, встаю в четыре-сорок и, видимо, попадаю в фазу быстрого сна, так что удаётся запоминать сновидения - свет, звуки, фактуры, запахи, эмоциональные ощущения и сюжетные ходы.
Сон о медведях
Мы были в большой светлой и просторной комнате. По ощущению - дом деревянный (так пахнет, такие звуки), старый. Окна большие, есть две двери. В комнате стоят парты, но много и свободного пространства. Здесь был семинар - преподавали и йогу, и сдс (тренинг самозащиты), и цигун, и вдобавок литературное мастерство. Всё подходило к концу. Я помню длинноволосого учителя йоги из Америки, он с одобрением прокомментировал тот момент, когда Владо сел на пол и открыл свою книжечку, чтобы записать какую-то технику или деталь.
Постепенно все люди исчезли, мы остались вдвоём с мастером по литературному мастерству и принялись убираться.
Я рассказывала ему о колоссальном объёме энергии, которая сопутствует нашему рождению, и о том, как постепенно она идёт на убыль.
Как и всегда наяву, я больше хотела слушать его, но была слишком возбуждена, чтобы замолчать, и поэтому говорила.
Он, как и всегда наяву, был в чёрных вельветовых брюках, чёрном пиджаке и бледно-голубой рубашке.
Внезапно, взглянув в одно из окон, я увидела как мимо него проходят три больших чёрных медведя.
Это окно вело в холодную проходную комнату, из которой можно было попасть на улицу.
Я испугалась, увидев медведей, но не слишком сильно. Вот что я о них знала:
- они очень большие, словно кости раскопок из палеонтологического музея, вдруг обрели плоть, шерсть, и ожили;
- это медведь, медведица и медвежонок;
- предсказать их поведение невозможно;
- сейчас они выходят из дома на улицу, но они знают, что мы здесь, и избежать контакта нам не удастся;
Я вижу, как движутся их холки. Они просто огромны. Длинные лапы, вытянутые морды, чёрная шерсть. Старые, древние медведи, которые жили задолго до людей.
Медведи исчезают из поля зрения, страх усиливается, ни я, ни мастер не знаем, что делать, мы одинаково беспомощны перед этой силой.
В комнате две двери: одна ведёт на улицу, другая в другую комнату.
Кто-то начинает шатать уличную дверь, пытается её проломить и на двери возникает пробоина, как от удара когтистой лапой.
Мы начинаем паниковать, я вскрикиваю, мы спешно покидаем зал для семинара через другую дверь.
Мы оказываемся в другом пространстве, в моей уфимской школе-лицее номер 106.
Снаружи белёсый зимний день, я ощущаю это по цвету и освещению голубых стен холла.
Медведи перемещаются вместе с нами и пытаются ворваться в главные двери. Мы видим их.
Мы прячемся за угол, отчаянно ища способ противодействия и защиты, хотя оба чувствуем, что против этого бессильны и ружьё, и двери, и ножи, и убежать невозможно.
Тогда я вспоминаю историю, которую читала недавно наяву. Это была история о тайском монахе, который шёл по джунглям в медитации и вдруг увидел тигра, готовящегося к прыжку. Монах не стал бежать. Он остановился и обратился к тигру. Он сказал: Тигр, если наши судьбы связаны и тебе нужно моё тело, тогда возьми его. Если оно не нужно тебе, то ступай своей дорогой. И тигр не стал прыгать.
Я понимаю, что это единственный возможный способ поведения в данной ситуации.
Медведи врываются в двери школы, выламывая их, и слегка поскальзываются на мраморном полу, выпускают когти.
Я вырываюсь из-за угла, где пряталась, и кидаюсь им навстречу так, как будто хочу обнять всех троих, как будто мы не виделись тысячу лет и наконец-то нашли друг друга.
Мы превращаемся в весёлую потасовку, катаемся по полу, смеёмся, я пытаюсь почесать их под подбородком и за ушами, часто моя рука оказывается в чьей-то пасти, огромной и красной, но эта пасть тоже захлёбывается от радости и прикосновения зубов очень нежные.
Они по-прежнему очень большие, но это не вызывает никаких неудобств.
В этой потасовке мне не больно, не страшно, но хорошо почти до слёз, как бывает от очень сильной любви.
Дальше я помню ещё много подробностей, но все ключевые моменты здесь.
В школе большой праздник в честь нашей встречи. Взобравшись на спину одного из медведей, я еду по школьному стадиону.
Когда мы только переехали в Черногорию шесть лет назад, мне не сразу удалось понять, что это по-настоящему и теперь многое будет не так, как раньше. Например, снег. Однажды вечером я поняла, что в городе, который мы выбрали для жизни, не будет снега зимой. Вообще. Мы видели в этой стране весну и лето, мы медленно вникали в эту жизнь, медленно брали разгон, чтобы остаться здесь, работать здесь, освоиться в новой действительности и первая зима ждала нас впереди.
Мы сидели в кафе «Фирма» на балконе, и вечерний официант Саша бродил по залу – то с сигаретой, то с телефоном, одинокий временный хозяин места в зеленом фартуке. Сначала грохнуло, потом был порыв ветра, потом начался дождь, и парковый бомж пришёл и сел под балконом. Саша втащил крошечный холодильник с мороженым "Frikam" внутрь и убрал все подушки со стульев на террасе. Вообще подушки он убрал заранее, очень предусмотрительно. В холодильнике всего четыре вида мороженого: плазма с печеньем, ваниль, лесные ягоды и шоколад. Когда начался дождь, то стало понятно, что мы пока никуда не идем. У нас не было зонтов и мы бы промокли до нитки, добираясь до дома. Завтра будет марафон - от Герцег-Нови до Нивице, это на той стороне бухты. Мы открыли гугл-карты и посмотрели расстояние: получилось, будут плыть два километра через бухту.
По телевизору пошла реклама и вдруг, отвлёкшись на неё, я увидела снег. Я увидела снег и поняла, что скучаю по нему до слёз - по снегу, по дороге на север, по нашим зимним путешествиям вдвоём или в компаниях, по тому, как снег учит меня и даёт остро почувствовать своё присутствие в настоящем, он как колокол, который напоминает мне - вот здесь, прямо сейчас.

Шесть лет назад мы впервые приехали в Черногорию и спустя неделю решили здесь остаться. Это было неожиданно даже для нас самих!
Я вспомнила зимние вечера в «Кофебине» после работы. Наши путешествия почти всегда начинались из "Кофебина" на Пятницкой. Наши путешествия почти всегда были в одном направлении. Наша история вообще началась оттуда, из этого места - мы увидели друг друга именно там и там, среди шума эспрессо-машин, запаха кофе и томного золотистого света мы перестали быть одинокими. Собираясь в дорогу, мы непременно заезжали в эту кофейню и наливали ароматный фильтр-кофе в большой термос. Все бариста были знакомыми, потому что ещё недавно я сама работала за этой стойкой, и все желали нам доброго пути. Обычно мы уезжали из Москвы так, чтобы избежать пробок - под вечер или в середине дня. Когда все люди возвращаются домой или уже вернулись, мы садились в машину и начинали двигаться на север, прихлёбывая кофе и слушая ночной блюз. Впереди тысячи километров. Кофе ещё горячий. Следующий день мы встретим уже среди хвойного леса и, поджидая своей очереди на границе, сможем выйти из машины, погладить замшелый гранитный валун. Оставив за собой длинную тяжёлую ночь на трассе, оставив далеко позади Москву и её тяжёлую поступь, мы оказываемся на севере и на свободе. Но мы не останавливаемся и двигаемся дальше.
В одно из таких путешествий я сама начинаю чувствовать дорогу. Моя дорога начинается сразу после границы: я сажусь за руль, под колесами лёд, до нового года три часа. В отдалении из темноты взрываются редкие фейерверки, в остальном тихо. Я не очень хорошо вожу машину, у меня нет опыта. Я опасаюсь обочин, поворотов, ремонта на дорогах, всех встречных, всех догоняющих, всех вообще, а также возможных животных, светофоров, крупных населенных пунктов. Не говоря уже об огромных траках. Я не опасаюсь льда, потому что мне его не избежать. За полярным кругом, за сто километров к северу от Рованиеми, шоссе идет по взлётной полосе бывшего аэродрома, солнце бьёт нам в самый лоб, низкое полярное солнце, красновато-золотое. Вьётся снежная пыль, мы почти взлетаем. На заднем сиденье слева – наши лыжи, наши сумки, бумага для рисования. Мы съезжаем с дорог, чтобы заправиться. На заправках мы покупаем по стаканчику горячего какао и я выхожу сделать первый глоток на улицу. Какао вспыхивает у меня внутри огнём, обжигает гортань, вокруг синие, розовые и лиловые пустыни мороза, неподвижный свет заправки, бензиновые шланги, с грохотом прошедший мимо длинный грузовик. Мы возвращаемся на шоссе и даже Владо задрёмывает от бесконечного повторения льда, полосы деревьев, полосы поля. Я воспринимаю это как проявление доверия. Однажды ночью я торможу в пол, все просыпаются, смотрят на оленя. Куда мы едем, почему мы еще не приехали? Это не так важно. Вот он стоит, зимний, космический, тёмный зверь. Глаза как у всех зверей в свете фар. Когда видишь зверей ночью во время одинокого движения по пустынной стране, то перехватывает дыхание, хочешь или не хочешь. У меня перехватывает дыхание даже от белки. Она кажется чёрной на снегу, проскальзывает между колесами, я даже не успеваю нажать на тормоз. Кролики, застывшие на обочинах, совсем белые, их с трудом различаешь. Иногда кто-то просит остановиться и фотографирует природу. Я даже не выхожу из машины. Ночного оленя никто не фотографирует. Я объезжаю его и делаю машине навстречу знак, чтобы она была осторожней. В России так предупреждают о засадах, здесь – об оленях.

Моя дорога. Учусь водить и видеть.
А потом мы приезжаем в Кивакко. В доме нет воды и машина не заводится несколько дней, стоят морозы. Ночью, когда все заснули после ужина, я растапливаю снег в кастрюле на плите и мою посуду. В шкафчике есть упаковка кофе и фильтры. Вместо душа Владо бросается в снег и плавает в нём. Я тоже так делаю, потому что я всегда прыгаю, когда он прыгает; неважно, куда. Я никогда не могу от этого удержаться. Я прыгаю в снег, в раскалённую сауну, в глубокое озеро с вышки в пять метров, в ледяной ручей, во все изнурительные тренировки и голодания, которые он устраивает. Сначала все это чуждо мне, но мы вместе. Наша близость означает, что я не могу и не буду удерживаться в стороне, на берегу, внутри дома. Это начинается в Финляндии. Это продолжается в Черногории, где мы уже шесть лет работаем к плечу день ото дня. Чтобы узнать друг друга. Чтобы увидеть друг друга. Чтобы перестать казаться друг другу сильными, идеальными, неподражаемыми, уверенными или умелыми. В снегу трудно казаться каким бы то ни было вообще.
Утром я встаю первая, заворачиваюсь в полотенце и выхожу в застывшие минус тридцать один. В снегу – чёрная кайма сажи вокруг уличной свечи, которую мы зажигали вчера вечером. Небо тихого сиреневого цвета. Ещё одна потухшая свеча около дровяного сарая. Я не могу привыкнуть к этой тишине. Кивакко стоит в лесу. Огромные сосны встряхиваются время от времени, и снег с их ветвей соскальзывает вниз. Кроме этого нет никаких других звуков.

Кивакко находится в глуши. От дома к ручью спускается деревянная лестница, около ручья выстроена маленькая сауна. Вокруг только лес.
Я выбираю такое место, чтобы меня не было видно из окон, скидываю полотенце и ныряю в снег лицом, колкий, но мягкий. Я переворачиваюсь на спину и вижу это нежное северное небо. Все спят после долгого дня дороги, уже восемь часов, воды в трубах по-прежнему нет. Я проверяю, но её нет. Мне не хочется возвращаться в дом, хотя на мне всего лишь одно полотенце. Сегодня первое января. Нет, может быть, второе. Начинается год, который будет для нас годом больших и ответственных, но при этом спонтанных решений. Мы поженимся, но внезапно и без ритуала. Мы проведём медовый месяц, путешествуя с палаткой по сосновым лесам и самым чистым в мире озёрам. У меня появится бубен из оленьей кожи. В последний день этого путешествия я буду сидеть в траве, держа его на коленях и напевая, я буду спрашивать себя - куда мы отправляемся? Правильно ли то, что мы делаем? Почему, если нам так нужен север, мы уезжаем на юг? И ответ на все эти вопросы я узнаю спустя шесть лет. Шаманский бубен напитается влажным приморским воздухом, но это не сделает его или меня - слабее. Мы организуем несколько сделок, подготавливая себе место для работы или учёбы. Вернувшись из Финляндии, едва успев выдохнуть, мы сядем в самолёт и прилетим в Черногорию, которая станет для нас нашей новой страной.Здесь мы будем изо дня в день преодолевать трудности, сталкиваться с действительностью, знакомиться с самими собой. Мы устроим кафе, где будут делать веганский брауни и хороший капуччино, овощные крем-супы и другую честную еду, где можно будет послушать нежную музыку Джо Хисаиси, глядя на Адриатику. Я узнаю на своём опыте, что такое депривация сна, истощение, аменоррея, и мне придётся научиться заботиться о своём теле вдумчиво и серьёзно. Я узнаю, как много радости может доставить возможность отдавать и служить, я начну смотреть людям в глаза. Хотя никакого опыта в этом деле у нас нет, но мы уверены в том, что нам нравится, в том, чем мы хотим поделиться с другими, в том, что есть смысл работать хорошо и честно, и поэтому мы - научимся.
Это не будет легко. Лёжа в снегу тем утром, я ещё не знаю об этом ничего. Мне немного тревожно, потому что есть предчувствие, что личности придётся не один раз сломаться и это будет очень больно. И вместе с этим - мне весело, как волку в погоне за добычей, потому что где-то внутри я знаю,что это будет хорошо, целительно и интересно, и то, что я получу, если не испугаюсь, нельзя будет сравнить с набором мнений и верований, впечатанных в меня в детстве. Возможно, я несколько лет не увижу снег, но я запомню его навсегда.

Олени приходят к нашему дому, выкапывая ягель.
После завтрака мы звоним по телефону, который указан как телефон для решения проблем, нам отвечает Тоони. По-английски – ни слова. Мы немного говорим по-фински, но сказать можем немного:
- Это Кивакко, - сообщаем мы. - Вода – нет.
Тоони приезжает через сорок минут на красном фургоне, сразу лезет куда-то на крышу, потом заходит в ванну, смотрит трубы, много говорит по-фински, потом заключает:
- Айс!
- Айс! – соглашаемся мы.
- Ноу уатер, - поясняет Тоони и указывает на трубу и на землю. - Айс!
Мы смеёмся вместе с ним, он уезжает и возвращается с напарником.
Напарник пытается исправить трубу, но он такой огромный, что с трудом помещается в ванной, у него мало что выходит. Тоони, поломав голову и переговорив с напарником, пытается объяснить нам ещё раз:
- Айс!
Может быть, вода появится, если немного потеплеет.
Может быть, тогда и наша машина заведется, пока она не заводится.
Зато начальник Тоони распоряжается вернуть нам двести евро за такие дела. Это неожиданно, но очень кстати! На эти двести евро мы берём напрокат два снегохода. Четыре часа дня, уже изрядно стемнело. Мы смотрим на карту и выбираем самый длинный маршрут, пролегающий по сопкам, по лесу, вдоль дороги. Поверх собственных курток мы одеваем тяжёлые зимние комбинезоны, вместо шапок натягиваем балаклавы и большие шлемы. Тот, кто сзади, всегда мёрзнет. Тот, кто спереди, - никогда. У меня горят пальцы. Руки немеют, потому что снегоход тяжелее меня. Мне нужно много сил, чтобы с ним справиться. Сквозь шлем и толстый комбинезон я не чувствую никакого ветра. Впереди красные огоньки снегохода Владо, то и дело они скрываются за поворотом или в низине. Я представляю, что нам нужно пройти всё расстояние, как можно быстрее, потому что вот-вот начнется метель. Нужно успеть добраться до стоянки. Я не хочу ночевать в снежной пещере. Я не хочу вмёрзнуть в снег, как Амундсен, когда ему было двадцать. Большей частью мы несёмся по лесу, иногда я срезаю дорогу, ныряю прямо в снег и нас швыряет на целине, снегоход переваливается и кое-где немножко буксует, надо прибавить, потом впереди опять возникают красные огни первого снегохода; он поджидает нас. Под шлемом у каждого балаклавы: они закрывают нос и рот. Взобравшись на сопку, мы оказываемся совсем одни среди чёрного ветра. Мы останавливаемся и оглядываемся вокруг. Круглое чёрное небо. Ни одного цвета, кроме чёрного и снега. Никаких деревьев. Ветер. Огромная снежная равнина, наполненная ветром. Мы проезжаем странные ворота с занавесами из толстых верёвок. В свете фар они раскачиваются на ветру, как места для камланий, как живые знаки и предупреждения. Это просто загородки для оленей, верёвки пугают оленей. Но вместе с тем это - не просто загородки для оленей. Там на севере все вещи приобретают иное значение.
Мы ныряем в эти ворота и оказываемся по другую сторону. Вообще-то, нет ещё и семи, но стемнело уже в четыре. Нам нужно продержаться ещё несколько километров, хотя у меня совсем затекли руки. Я смотрю на ныряющие, исчезающие огоньки первого снегохода и представляю, что мы едем спасать кого-то, кто нуждается в нашей помощи, что я здесь так давно, что мне не нужны метки на столбах, обозначающие трассу для снегоходов, что я и так чувствую этот снег, на снегоходе, на лыжах или на оленьей упряжке. Что мы мчимся быстрее, чем на самом деле, и что нам не надо возвращать снегоходы к другим снегоходам на заправке Neste, и что не надо возвращать комбинезоны к другим комбинезонам, и шерстяные носки к другим прокатным шерстяным носкам. Я начинаю играть и хочу превратить платное развлечение в историю с концом, который пока никому не известен. Но постепенно это становится не так интересно, я поглощена действием и моё время для игр медленно подходит к концу. Я вспоминаю, что всегда есть ответственность; и ни одна история с неясным концом больше не может это перевесить: у меня есть ответственность. С тех пор как я не одна, многое поменялось, и время одиноких игр без начала и конца прошло. У меня есть ответственность за свою жизнь, и это интереснее любых других игр. Я буду - прокладывать дорогу, принимать решения, предлагать порядок действий и делать так, чтобы никто не падал духом.

Солнце восходит всего на несколько часов, но дни прибавляются, ведь день зимнего солнцестояния уже прошёл. Дальше будет только светлее.
Я веду машину по льду рано утром, и все, кроме меня, спят. Я понимаю, что у этой истории такой же неясный конец, ровно такой же неясный конец, как у тех, которые я придумываю бесконечно, с самого детства, в попытке не остаться один на один с единственным вариантом происходящего. Но здесь мои действия действительно что-то значат. В этой истории я не могу остановиться в любой момент и начать всё сначала, но я могу многое изменить, если начну танцевать с того места, где нахожусь сейчас. Эту историю мне придётся прожить до самого конца. Я думаю об этом с тревогой и радостью, мчась вперёд, проламывая пространство своим усилием, своей скоростью, своим лбом и своим намерением. Мы движемся на юг. Мы возвращаемся из Саариселки в Рованиеми, и потом - ещё дальше. Мы движемся вперёд. В Кивакко я стала крепкой как лёд. На взлётной полосе передо мной никого нет, совсем никого. Нежное полярное небо медленно и незаметно светлеет. Я аккуратно прибавляю скорость и чувствую, что вот-вот связь между колёсами и льдом оборвётся, и мы взлетим там, где больше нет аэродрома, в ста километрах к северу от полярного круга, между Рованиеми и Соданкюлой, когда вот-вот начнёт светать.
Только Владо просыпается, почувствовав ускорение, и мы вместе видим застилающую окрестный пролесок золотистую снежную пыль.

Мы не один раз пересекали границу полярного круга, но ещё никогда не видели северного сияния.
Я думаю, куда бы мы ни шли, однажды мы туда вернёмся.