мы немного устали. мы носим резиновые сапоги, в которых в пору пускаться по гербарий через ручьи и потоки; пьем то кофе, то фруктовый коктейль номер два в люди-как-люди. литинститут, ленинка, иностранка. в субботу с непривычки хочется сесть и расплакаться от всего того бесполезного знания, которое собрано здесь, и от того, что нет с собой ручки. в нижних подземельях третьяковки вместе с подругой машей, убираем волосы у зеркал. ох, жаба. сама жаба.
потом три дня мы читаем, сидя друг напротив друга: я - об урбанистике и первых базиликах, маша - о примитивизме
пока телефон пищит - эй - пищит телефон
читатели откладывают книги и вслушиваются
эй - пищит телефон
из подсобки выходит женщина, идет, бежит, снимает трубку и произносит:
- да! искусство слушает.
и от усталости придумываем
новое течение в постмодернизме
слоган которого - don't be jabba
первое произведение которого– вольный стих, и в то же время криптограмма, записанная на зеркале водой
- «жаба жабе антипод»


1. это неизбежное взаимоотношение формы и краски
2. подобно рисункам на ткани
3. больше люди нуждаются в том, чтобы находить
4. можно предположить, что архитектура уходила ввысь
5. но свадьба не состоялась
6. во мраке скрыты причины необходимости устремляться

jabba is. добавляет маша. jabbaism.

---

отчего
когда человеку говорят: иди к нам
он отворачивается и выходит вон, не отвечая не слова
спускается, останавливается, тяжело ступает, идет быстро
там, куда он вышел, ничего нет.
он ошибся. он не мог бы ошибиться сильнее, даже если бы вдруг вышел в слепое окно, в затянутую камнем арку, в заложенный кирпичом дверной проем
тогда – его еще могли бы оправдать
его бы оправдали
и разрешили бы опять. лежать в лодке под яблонями. брать в ладонь еще теплые колючие цилиндрики, которые только что скинула с волос женщина.
выходить из квартиры летом до рассвета до дождя до вступления войск и не пользоваться лифтом
прожить наоборот, не отчитываться, кататься на трамвае
застывать лежа сидя в воде в траве на стуле
ты пустота в гладких скобках тела
ну скажи что-нибудь
можешь что-нибудь сказать?
я хочу запретить этот фильм, говорит человек. пожалуйста. оставайтесь с нами.

---

il 11 febbraio
(один долгий флорентийский день за нос)
и как не надо их проводить

- сiao mio caro
- стоя на автобусной остановке, я смотрю, как солнце приподнимает ставни на окнах
- на via aretina в сторону arezzo жизни нет, 14 с приходит почти пустой и, въезжая в центр, приостанавливается, как и вчера, чтобы пропустить машину ambulanza; как и вчера, машина ambulanza спешит и подвывает: как и вчера, совершенное отражение, и время совпадает – минута в минуту
- барбара в красной кофте
- мы прощаемся с il congiuntivo и пишем короткое сочинение:
- я выбираю тему viaggiare deve significare viaggiare dentro di noi
- (путешествовать – значит путешествовать внутрь себя)
- а yukiko пишет про одежду и характер
- из класса g (giotto) мы перебираемся в класс b (barbara) – прямо посреди урока, потому что оставаться в g опасно – приходят рабочие и, извиняясь, говорят, что может упасть потолок
- школа – в одном palazzo antico, прямо на углу главной площади, и весь palazzo с ног до головы окутан лесами
- потом вместо бенедетты приходит antonello и не дает нам передохнуть ни минуты; я рисую на доске очертания россии и точками обозначаю свои города, и рассказываю о том, сколько занимает дорога от одного до другого, и о том прекрасном, что может увидеть праздный итальянский человек, приехав сюда; antonello слышал, что традиционный завтрак в россии – огурцы и водка, так ли это?
- qui in italia si mangia bene: повторяют они все один за другим; в италии едят хорошо, и чтобы мы убедились antonello советует нам nuvoli, что находится на уличке с каким-то оливковым названием, тут в двух шагах
- но мы уже были в nuvoli и все повидали: у дверей сидит оцепеневший старик, что-то вроде декорации, перед ним – плетеный табурет с запыленным графином (1 шт) и стаканом (1 шт). сквозь узенький, вечно полный бар протискиваешься к лесенке в подвал, где все едят в месте за длинными столами; меню от руки написано черным фломастером на клочке желтой бумаге, где с трудом разбираешь только: trippa, verdurа, risotto al mare, ravioli allo zafferano, a цены все столпились справа: одна клякса на другой; винные бутылки от пола и до потолка, всюду фотографии годов 50-х: некрасивые женщины в прическах, мясники в своих лавках, гордые цветные мотоциклисты. нам прислуживает человек в джинсах, пестром свитере и затертом фартуке – начинающий седеть, он выглядит как мальчишка среди взрослых, и вообще-то ему не мешало бы вытереть нос
- мы расстаемся в этот день с ленхен довольно рано, потому что флоренцию можно делить только с кем-то очень дорогим. очень дорогим или совсем случайным: как например, с мистером и миссис д. – встреча на ступенях duomo, разговор – влет, семь минут разговора, дорогой дневник, который я помню слово в слово, и две фотографии
- колокола за городом звонят хромым трезвучием
- потом, в четыре часа в школе показывают фильм «il giardino di finzi contini»
- о том, что двое детей, micol e giorgio, уже выросли
что сад finzi contini по-прежнему залит солнцем
на теннисном корте раздаются хлопки подач и кто-то смеется
дни за днями
по радио говорит дуче, говорит с – la nazione, с народом
и вся la nazione сбегается на площадь
все, кроме giorgio
он только что ушел из сада навсегда
он очень устал
а тут еще эта война
его отец говорит ему: хорошо, что это случилось с тобой сейчас, когда ты молод, потому что у тебя есть время начать заново, а если вдруг это приходит к тебе в старости, то, понимаешь, уже поздно
большая любовь и большое отчаяние
нельзя говорить – несбывшаяся, потому что он только раз поцеловал ее и она не ответила, и они не стали жить вместе
поцелуи и жить вместе это только следствие
и притом необязательное
тем временем, мать Giorgio сама делает все по дому
потому что им запретили держать служанку
за micol, которая живет в доме посреди сада finzi contini, приезжают две машины
вся в черном, высокая, юная, она спускается по лестнице и слуги, выстроившись, без слез смотрят как забирают их хозяев
в участке родителей отправляют в одну комнату, а ее и бабушку – в другую
и бабушка жмется к ней как ребенок и плачет, не переставая
и кто-то уступает им место за партой, потому что евреев собирают в школе
в классе, откуда micol выбегала, сдав работу, и где giorgio следил за ней украдкой
и черная карета, покачиваясь на рессорах, увозила ее обратно в сад
залитый солнцем
где раздаются хлопки теннисного мяча
и ракетки рассекают воздух
- потом на следующее утро канадка ребекка рассказывает нам, что было с евреями в италии; мне казалось, что концлагерей здесь не было, рабочие – да; но, она говорит, – все было, прямо здесь – или депортация в польшу; на ваше усмотрение; ребекка – историк; но, в конце концов, можно посмотреть roma città aperta или la vita è bella
- и вот уже вечер, и я вернулась домой; в квартиру на via aretina. ем изюм, запиваю соком красного апельсина, разглядываю старинную карту лигурии над столом. внизу старуха в синем платье выходит выходит во двор, ставень ударяется о стену
- скулит собака
- заходящее солнце величиной с купол собора
- есть ли у этого ветра имя? трамонтана или мистраль; от этих ветров болеют и просыпаются ночью. как и всегда, как каждый день: входя, захлопывая за собой дверь, выкрашенную красным, прислоняясь к ней спиной; размешивая сахар ромашковый чай, думая об этих простых вещах: о лае собаки, о том, как простыни полыхают белым на ветру, о звоне колоколов за железной дорогой; я тем самым думаю: господи. взаправду. здесь. и говорю: собака, стирка, чтобы не выдать своего удивления. как это все случилось.
- поезда проходят все реже
- по телевизору дают совет: если летучая мышь залетела в комнату, то откройте окно, а сами выйдете: через некоторое время она улетит сама
- лежа под тремя одеялами, читаю
- поезда проходят все реже

---

запишу себе сон, который никому не обещала.
Сперва ничего не было, кроме шуб и платьев под шубами и морозцев под платьями, и снежных дорожек. Мне кажется, у девочек связи с богами теснее.
Потом – началось. Топография этого сна – нет ничего проще, это Лит, Лит и весенний закат, чуть раньше заката. Мы играем в шахматы в сумеречной зале, откуда вынесли столы. Мы стоим на шахматной доске и не видим ни черных клеток, ни белых; мы кидаем друг в друга камни. Большие – словно спелые плоды граната – и тяжелые, они знают свои пути. И та девочка, к которой я тяну руку с камнем и для которой я отпускаю его в воздушные токи, в странном воздухе – видимые, - она остается невредимой. Пролетая над самым ее плечом, у самого ее виска – камень летит дальше, и растворяется за ее спиной. Никто не боится. Никто не конь, никто не королева.
Когда надоедает играть, я выхожу во двор. Может быть, было и кофе, я не помню кофе. У сетки стадиона стоит Че. Стоит на траве, и не сходит на асфальт, и подходя – я вижу золотой свет в воздухе, как всегда бывает весной, - свежий и золотистый; и неподвижные тополя, и желтые стены, которые наливаются этим светом – почти до охры. И медленно целую – в левую щеку, и чуть неистовее – оторвав губы, прижимаюсь своей щекой.
Это такое прикосновение, после которого не остается никаких покровов.
Когда мы были знакомы, то мы прежде начали говорить с ним.
Возможно, нам не надо было тогда говорить.
А потом мы оказываемся на дорожке, Че слева и он обнимает меня за плечо. Мы покачиваемся, будто сидя в гамаке, но никакого гамака нет. Нас держит воздух. Солнце уже исчезло. Кто-то выходит из дверей Лита, из дверей главного корпуса: их двое. Тот, кто останавливается, сойдя со ступеней, вновь принимается метать в нас камни – и они летят над скамьями, над кустами, меж тополиных ветвей – и мы не чувствуем их. Тот, кто останавливается под балконами, под полуколоннами, - в лиловой кофте – бросает к нам большой коричневый воздушный шар. И приближаясь, он становится больше. Он накалывается на ветку – и воздух выходит из него, и он становится еще больше. Шар опускается на нас сверху, как великий, потерянный мяч: когда он прикоснется к асфальту, земля оттолкнет его, но пока он опускается: и закрывает собой все небо.

---

привет, дневник
я так, на пару слов
рассказать про те четыре года, что окончились
подать голос

мне не стыдно признаться. мне ничего не нужно. я слышу ваш голос с утра, за мгновенье перед тем как открыть глаза и проснуться в комнате без вас, и просыпаюсь, и я одна, голодна, легка и счастлива – вы есть! мне больше ничего не нужно. во сне я невидима, но чувствую ветер, и хрупкий дождливый день в середине лета, ленивый застывший полдень; «пошли вон, на задней парте; это жанровая парадигма, я продолжаю...». и квартет пожилых в шляпах на стеклянных инструментах, и вдруг кружение, безлюдный парк, и голоса вдалеке, все так туманно и неуловимо, мой сон о вас, хоть вас в нем нет, мой каждый сон о вас.
я написала вам два письма, и я умру, если вы их прочтете, это как в сказке – моя потайная комната, а если тайна раскроется, то все разрушится; сердце замка, сердце тайны, сердце женщины. «чистый макабр, я продолжаю»; я продолжаю, среди всех этих людей, которые видят меня и прикасаются ко мне, и я оглаживаюсь голыми ногами об их жадные взгляды, среди всего этого я совершенно чиста перед вами, потому что никого, никого кроме вас – нет.
это понятно? это просто как вера. моя вера в вас сродни вере в чудо. «дама-невидимка, не совсем привидение, парный персонаж, а с другой стороны что угодно»; ошибки быть не может; «злой шут итальянской комедии»; покоряться, переставать бороться, отдаваться течению и делать все разуму вопреки так приятно, так просто, так правильно. «персонаж среди персонажей» - когда я поняла, что вы запомнили мое имя, я взмахнула руками и мне показалось не страшно умирать.

---

se non ora quando

когда - если не сейчас
поэтому, несмотря на пять письменных работ по разным предметам, которые нас ждут
завтра мы едем в сергиев посад

понедельник
вторник - чегра приходил в лит. не сказали друг другу ни слова. не подошли. не прикоснулись. нашла зубную щетку фиолетового цвета.
среда - окончательное завершение всех экзорцистских ритуалов; все духи покинули нас, да, дорогой дневник. все, что было четыре года, - неизменным и верным, исчезло. мне некому больше дышать
четверг - ну, и в каком состоянии ваша курсовая?
- м-м. в неоконченном.
- ах, но она начата?
- да. (неправда - ни страницы)
- и как звучит ваша тема?
- стилистический анализ... рассказа. ивана бунина. м-м. "неизвестный друг". да.
- и сколько страниц в рассказе?
- восемь. или девять.
- это довольно много. на чем же вы сосредотачиваетесь? на чем делаете акцент?
- ну. это рассказ в письмах. письма без ответа. и я делаю акцент на изображении образа рассказчика.
- и, конечно, обращаете внимание на особенности эпистолярного стиля.
- д-да.
- и привлекаете специальную литературу?
- м-м. нет. пока еще нет.
- пока еще нет! а пора бы. например, вам известно о существовании такой книги - восемнадцатого века: "како пишутся приклады всякие". или, например, сборник - античная эпистолография. ну хорошо. теперь напомните, какая у нас сегодня тема?.. пародия?.. а почему так грустно?.. ну, ладно. и что же означает слово пародия?.. забыли?.. но хорошо, что хотя бы вопрос мой не забыли... назовите, будьте добры, самую первую пародию... "батрахиомиомахия"? приписывается гомеру?.. ну, ладно. спасибо. хорошо.
пятница - пятница наступила сегодня. в третий раз начала "маятник фуко" - умберто эко. наверное, если бы я училась в миланском университете, я бы встречала его в коридорах. говорила бы, ciao umberto. и всякое такое. в первый - "метафизику пола и любви" николая бердяева.

---

ужасно длинный детский текст


Она говорила, что все началось с птицы. Папа еще не вернулся с работы, я лежала на полу и царапала ножку кресла, мама надо мной шила, бабушка сидела у самого окна, за круглым столом и сочиняла рецепты, или утешительные письма своим больным, или наставления детям, которые болели от школы. Собиралась гроза, все дворовые мальчишки давно попрятались, деревья раскачивались и лезли ветвями к нам на балкон. И тогда он влетел в форточку, он был зеленой птицей, он принялся биться о стены, потому что боялся свободы, шума и ветра.
- У него температура, - сказала мама, и, когда он упал на диван, укрыла его в руках, посадила в старую клетку и накрыла куском материи для платья.
- Выброси его, - велела бабушка, - выброси.
Но его не выбросили, его назвали Вениамином, ему наливали свежую воду, его гладили по голове, он сам умер через несколько дней, не выдержав бабушкиной ненависти, или вспомнив удар молнии, который загнал его к нам. Мы похоронили его в ближнем лесу через дорогу, под камнем, потом вернулись домой и, как бабушка и предсказывала, я стала одержима.
В детском саду – не ела и не спала, рвала чужие рисунки, падала с лошадей-качалок на ровном месте, прыгала со шведской стенки прямо на подруг и лежала посреди ковра, пока все играли. В магазине – стояла лицом к стене, в очереди пропускала перед собою всех, кто стремился за колбасой или за пирожными, просила запретной газовой воды и заходила за прилавки, пугая продавщиц. Дома – делала вид, что вот сейчас прыгну из окна, или гуляя, становилась под окнами и выкрикивала свое имя, искала в своей постели пауков, от которых плакала ночью, включала духовку на полную, чтобы сгорело печенье, и пряталась на высоком шкафу, лежа там часами. В общем, не страшно. Но волосы.
Волосы не расчесывались совершенно.
Бабушка говорила, что это бесы, это бесы приходят по ночам, и поэтому нужно остричь их, и поэтому нужно ходить в церковь. Она была врачом и часто ходила по вызовам, и часто даже ночью, так что в бесах разбиралась неплохо. После того, как волосы остригли, пришло воскресенье, и вместо игр было: платье, три остановки на трамвае до кинотеатра, бабушкина черная треугольная сумка, где однажды рыжий котенок проехал через весь город, чтобы стать нашим. Еще были: сумрак нижнего этажа, узкая боковая лестница, и великие витражи. «Церковь там, где люди», говорила бабушка; эти люди были в кинотеатре.
И она вошла в зал, а меня оставили у витражей, в холле, среди других девочек: и в этот день, как и всегда, я выдумала себе новое имя, и новое занятие, и новую жизнь. Как и всегда: мне было семь лет и я была в седьмом классе; сообщив это всем, кто хотел знать, я села в первый ряд. Но ни новое имя, ни новая профессия не избавили от того, что случалось постоянно: падения, и когда дразнят незнакомые дети, и когда хочется остаться одной, и сдавленный крик от того, что цвет платья вдруг кажется страшным; все то, что бабушка называла, «быть одержимой». И рядом другие девочки: ни их вещи, ни они сами не стыдятся себя; и они не самые младшие, и они не остриженные, и учительница Ирина уже запомнила их по именам. И они всегда знали. Им было незнакомо мучение, как если - когда вопрос уже задан, и когда все, и Ирина тоже, ждут ответа – они не могут вспомнить, в какой день бог создал животных. И как это – разочаровать Ирину. Таинственную, недоступную и сразу – за это косу вокруг лба, за длинные пальцы, которые уже готовы дать тебе золотой жетон, - любимую. Быть отвергнутой – из-за бога! И когда она обращается к следующему, оставаться в алой и белой пелене ужаса, забыв о витражах. Так вот, этого с ними тоже никогда не случается.
Потом бабушка приходит за мной и мы идем в зал, где темно, и где кто-то ходил по сцене, держа микрофон. Он ходил там каждое воскресенье, он молод и у него борода, иногда он предлагал петь. Бабушка говорила, что надо славить бога, но, когда все вставали, я оставалась сидеть – бог отнял у меня Ирину, бог и его животные, которых он создал (теперь я навсегда знаю) – на пятый день. Я трогала длинные волосы женщины, сидящей спереди, чтобы утешиться – сначала одним пальцем, потом ладонью, и она, вздрогнув, поворачивалась ко мне.
Так считала бабушка, а папа сказал, что ей нужно чем-то заняться: что мне нужно чем-то заняться. И я попросила рыб, а меня отвели во дворец пионеров. Наружный фасад украшен мозаикой: балерина кораллового цвета, и ее синеватый партнер и еще некто третий – в шарфе, в шапке, - с необыкновенно длинными ногами и гордый. Во дворце была комната, где делают мягкие игрушки, была комната, где рисуют с мраморных голов, и было два зеркальных зала, где зеркала расчерчены удвоенными линиями балетного станка. Мы зашли поочередно во все комнаты и долго сидели там: вместе с папой. Он предложил выбрать, где тебе нравится: где мне нравится. Я выбрала длинный коридор и его дальний конец, залитый театральным, леденцовым светом: мы бежим по нему наперегонки с папой, и бег оканчивается с размаху, гаснет, когда ладонь достигает цветного, глянцевитого, ни на что в мире не похожего витражного кусочка. Этот дворец пионеров был родственник кинотеатру: но здесь витраж был потайной, только для тех, кто дойдет до конца длинного, витого коридора, не заглянув ни в одну комнату.
Так бесов изгоняли, и изгнали.
Потом, когда то воскресенье животных давно прошло, бабушка привела меня в чужую квартиру, где музыкальные инструменты висели на стенах. В квартире жили три девочки, они показали старый буфет, заваленный аудиокассетами, которые сплелись друг с другом пленками, ряд хрустальных бокалов с отломанными ножками, повешенных вниз головой на длинных суровых нитках: они тронули крайний, и все бокалы заволновались. Они показали книжный шкаф, навсегда запертый на ключ, с дверцами без стекол; электрическое пианино, которое не издавало ни звука при нажатии клавиш; свои значки туристов и альпинистов, приколотые к настенному ковру; свои скрипки – янтарную и подгоревшую, большую и маленькую: всего две на троих. Потом бабушка, которая пила на кухне чай с пирогом, подумала, что теперь пора показать меня, - мы уже долго ходили в церковь, мои отраставшие волосы стали расчесываться легче и я не кричала по утрам.
- Ну, - сказала бабушка, тяжело подымаясь из-за стола, и кто-то из девочек качнул музыкальные бокалы. – Теперь идем, покажи, как ты умеешь молиться.
И, развернув меня к девочкам, о которых я должна была просить бога, потому что они часто болели, она положила обе руки мне на плечи и заставила опуститься на колени. Кто-то отодвинул в сторону кошачьи миски, чтобы дать мне место. Они ждали, чтобы я сложила ладони и стала говорить с богом. Кто-то опять качнул музыкальные бокалы и, засмеявшись от ужаса, я не нашла ничего лучшего, как грохнуться в обморок.

---

очень бьется сердце.
вы не узнали меня.
вы даже не поняли, что я могла у вас - быть.

---

восемь ветров:

maestrale
tramontana (nord)
ponente (ovest)
libeccio
austro (sud)
scirocco
levante (est)
greco

---

в воскресенье мы с машей п. едем в троллейбусе. маша только что сделала много хороших фотографий, а я сочинила стол в двух цветах. вдруг старик в черной шапке, который сидит перед нами, перестает копаться в своем пакете, оборачивается к нам и говорит:

- девушки, я должен перед вами извиниться. хочу перед вами извиниться. я неправильно повел себя с вами, там, во дворе. простите меня, ради бога. ладно? я не хотел. это просто шизоидное обострение, я очень мучаюсь все время, но сейчас все в порядке. проходит. на самом деле я не француз де сен жур, я профессор. простите, ради бога, хорошо? простите меня. это так бывает, я не хотел вам плохого.

---

почему мне дорог эдвард хоппер.
его книга сначала появилась в martelli куда мы каждое утро ходили пить кофе между грамматикой и классом разговора. martelli с длинными рядами книжных стеллажей, с водянистым зеленоватым светом в углах, с прозрачным колодцем лифта и узкой лестницей на второй этаж: ступени из молочного матового стекла потрескивали, когда мы поднимались в кафе. оранжевые стулья, полные окурков пепельницы, закутанные в полиэтилен мандариновые деревца и из окон соседнего дома - белые простыни. мы оставались снаружи и тут же лихорадочно что-то писал рассеянный студент, с длинными волосами, которые уже начали седеть; внутри у барной стойки все наши учительницы: и бенедетта, и франческа, и рита, и барбара, которая, выпив маккьято без сахара, безмолвно расхаживает по террасе с сигаретой.
но в martelli было неудобно: во-первых, потому что нельзя было брать книгу с первого этажа на второй, во-вторых, потому что раздвижные двери там то и дело запирали всех посетителей внутри, сомкнув створки: и люди с покупками стояли за стеклом, глядя на нищего, который днями напролет сидит напротив входа на складном стуле. на его картонке написано: помогите. я гораздо несчастнее вас. у меня нет работы. и пока двери не откроются, в магазине скапливается влажное банное тепло. в общем, кроме этих утренних зябких минут, мы больше не возвращались в martelli.
поэтому - edison - сумеречный читальный зал за барной стойкой на втором этаже. читают стоя, сидя за столиками или на полу. через час мы идем на концерт в церкви на via del corso - флейта и орган, моцарт и бах; в городе темно и холодно; я надела на себя все, что только можно было одеть, и это не спасает. мне очень нравится название: il teatro di silenzio: l'arte di edward hopper. театр тишины. мужчина в белым свитере отодвигает кофейную чашку и я кладу ее на стол. он говорит, что его зовут франко. он устраивает выставки. он приходит сюда часто. он спрашивает про москву. еще в самолете запретив себе говорить здесь по-английски, я рассказываю ему - про москву. как должны жить и чувствовать люди, которые изо дня в день видят коробки вместо домов. если им никто не поможет. про снег и всякое такое. вежливо глядя на франко, листаю страницы. нет, про эдварда хоппера он никогда не слышал. нет, про этот свет он ничего не думает. думаю я. про самые тихие мгновения солнечного света и теней, отбрасываемых предметами - навстречу солнцу. замершие - вполоборота, сидя на постели, глядя в витрину, прислонившись к дверному косяку - люди. пустые пространства холмов и небес. собака у дома, тонущая в приливе трав, густой и поздний августовский полдень.
память о жизни - детали исчезают, контуры становятся нежными, свет замирает и сумерки не переходят в ночь, и ночь не становится утром. книги фолкнера, кизи.
выходит так, что мне дорого все, что окружает эдварда хоппера: флорентийские утра, полные маленьких удовольствий - перелом в стеклянной ступеньке, силуэт барбары, которая не улыбнется; вечер в эдисоне, когда входишь продрогнув, а потом - концерт в церкви, где мы слушаем флейту и орган, моцарта и баха. и когда начинается органное соло баха, все вздрагивают. а моцарту не нужно, чтобы вздрагивали. баху - всей органной силы - мало. моцарту хватает - нескольких октав. и оба - необходимы.
потом мне дорого то, что на его картинах уже ничто не движется, ничто и никто. и время не движется: игла, проколовшая ткань, замирает; и весь мир поддается этому свету. никто не произносит не слова.

---

мы рыбы мы рады мы радугой дышим мы смотрим на травы дна

---

- хм, - говорит профессор к. - какой-то... не наглядный этот мел.

- a chi? a me? come mai! ti piaccio, tesoro! - говорит итальянская синьора с золотистым бантом на шее, когда я прошу разрешения сфотографировать ее. она только что продала мне крошечный локомотив, который я держу на ладони, в итальянском языке локомотив - женского рода; и потому я растрогана. кого сфотографировать меня как же так я тебе нравлюсь, золотце?

- один синьор в венеции превратился в рыбу, - говорит джанни родари.

- и тут прилетела трясогузка, и боги все поняли, - говорит з., стоя за кафедрой; но сегодня утром я перечитываю "кодзики", японские мифы, и никакой трясогузки ни в единственном числе, ни во множественном там не обнаруживается. а остров авасиму и дитя-пиявку за детей не сочли.

- а вот, какой, физиономический сюжет, - говорит некто петров, который читает лекцию о русском пейзаже в третьяковке. и когда здравомыслящие уходят, опустив скрипучие столики у правого локтя, - ну, теперь, когда мы избавились от балласта, - и продолжает свою водянистую лекцию

- ты сейчас опоздаешь на автобус, - говорят часы на стене

- разве искусство может что-нибудь изменить? - говорят все былинки, белые кости, жуки, листы бумаги, типографские станки, витражи, кофейные чашки, пуговицы, кисточки, стирательные резинки, ленты мёбиуса, колокола, утки, кипарисы и раковины. впрочем, за витражи и за уток я не уверена. возможно, эти говорят что-нибудь другое.

- who walked between the violet and the violet, - говорит томас стернз элиот, поэт

- этот дивный католический куст, - говорит тот, кто движется по направлению к свану

- другой синьор попытался, но у него ничего не вышло, - говорит джанни родари.

не вышло так не вышло, больше добавить нечего.

---

тот, кто выдумал письменность, предотвратил не одно самоубийство

---

мы откусываем от одного яблока, но по-разному проводим первую линию на листе - на листе или в воздухе - карандашом или вилкой; и по-разному смотрим на то, чтобы проснуться в шесть сорок девять, в хрустящих складках вишневых простынь; и по-разному просим и спрашиваем, и никогда не прощаемся.
чтобы не быть дома одной, чтобы не слышать первых ростков беззвучия, чтобы не замирать перед тем как вечернее солнце рассыпает радужные и золотистые крупинки по стенам, - выхожу и запираю дверь на ключ, одиннадцать пролетов вниз, три ступеньки, кошки под кустами шиповника. в энциклопедии дидро и д'аламбера - в разделе анатомии - мы все похожи на деревья: со слабыми корнями и густой кроной; это слой нервной системы, дерево посреди белого листа.
мы откусываем от одного яблока, но оно обведено черной линией и на вкус - будто масляные краски.
нас заключают в рамку, мы смотрим на юг

---

два часа
мы проводим в третьяковке
стоя перед ликом спаса неруктворного
и слушая его историю, не отрывая глаз
уже вечер и скоро закрытие; мы подыскиваем слова, чтобы рассказать увиденное
и все говорят примерно то же:
что сначала он был грозным, но - отводил глаза
а потом - что-то растаяло;
что-то растаяло и икона открылась
со мной такого еще никогда не случалось
и этот день я хочу запомнить

"скоро придут аисты", говорит сибила во дворе лита; люди стоят, посреди кинозала, потерявшись в темноте, и не решаются сделать шаг; ем яблоко под дождём, потому что сегодня дождь; герой подсчитывает часы счастья по секундомеру - выходит сорок часов за сорок лет, уличные музыканты забираются на заднее сиденье и так они ездят по городу, у лобового стекла горят сорок свечек, музыканты поют, герой говорит по телефону; травы растут, цветут, приносят плоды и умирают
и прекрасно, и ничего не поделаешь

---

это неделя
в субботу я лежу в темноте и холодный гель ползает по моему животу, и е.л., которая смотрит в монитор, просит запомнить число 39 и говорит: а я тоже тут недавно, решила себе проверить. проверяю, смотрю - пятно. вот тут - вот такое. и в темноте, этот запах - дезинфекция, инструменты, одноразовые простыни - становится гуще.
вчера у нас была лекция в иностранке, мы листали разные старинные книги, и выискивали разные особенности печати - где литеры были стершиеся, а где еще не изобрели нумерацию страниц и прекрасно обходились без титульных листов; а потом до вечера я гостила в правом крыле, на работе у а. - и вот мы выходим на крыльцо иностранки, я - с кружкой кофе, и а. - с сигаретой; и смотрим как на асфальте медленно появляется розоватая льдистая корочка, и стоим и не говорим о болезни, что, естественно, значительнее, чем если бы мы говорили о ней.
и сегодня. в кафе на первом этаже цдх мы пьем кофе: вместе с машей и машей п.: и внезапно начинаем проговаривать вслух все четыре года, которые мы знакомы; кроме тебя, маша, я бы хотела провести их по-другому; но как именно - это тут не готова еще сказать; маша п. фотографирует нас по очереди; нет, ни мороженого, ни каппуччино, ни кефира не хочется, а в лукке, например, сегодня пасха. потом, пока автобуса нет, я читаю "по направлению к свану", прихожу домой и - через полстраницы - издалека звонит папа и говорит, что сегодня утром, в больнице, умер ю.н.
это обнажается неровная стена

---

такое могло случиться только в греции
только в греции могло такое случиться, что из синей и мягкой воды поднялась голова в клочьях пены; было жарко, на ужин готовили осьминога, на набережной в этот час - никого
и он смотрел из воды, и мы смотрели на него с холма, разламывая скорлупки фисташек, и ребенок сказал: - смотри, вот он
и старик добавил: - клянусь гераклом, вот он
и он тянулся рукою к углу пирса, и пена, опадая с его головы, чернела под солнцем, и не долетая до воды, обращалась в пепел. и женщины робели в глубинах тихих белых домов, и опускали тяжелые руки, выпачканные в масле и в рыбьей крови; и мужчины сбивались со счета драхм и вставали, чувствуя, что им вдруг хочется плакать; и на крыльце церкви у стула подломилась левая ножка, будто он оступился, сходя по ступеням; и заезжий художник, который рисовал нас, прилег на взлобье холма и рассмеялся, и больше не хотел нас рисовать

---

продолжим список:
вчерашний день за нос, более далекий вчерашний день на предыдущей странице, зеркало в школьном туалете на втором этаже, джинсовый комбинезон, длинные волосы, загорелые руки; сейчас через три часа мы закончим с уборкой класса информатики, мы больше не будем ползать по полу с тряпками и рисовать на пыльном желтом линолеуме влажных слонов, мы не будем лить в цветочные горшки воду, которая не успела отстояться, мы выйдем на улицу и упадем на асфальтовую кромку клумбы с ландышами от солнечного головокружения - пятнадцатое августа, три остановки на трамвае, нас двое, нас переносят и укладывают на старый мягкий диван.
цифры придают нам достоверности, нас двое.
сегодня туман, фолкнер, хроническое желание уехать навсегда
не ждать июня, не ждать августа, не ждать сентября
я бы хотела написать о том человеке, который услышал, как уто-то льет воду в пустое ведро, прямо за его дверью, кувшин за кувшином; он сидел за столом и рисовал дерево; каждый вечер он приезжал на троллейбусе и шел мимо замшелой садовой стены; люди в пустых строениях, люди в полях, люди за твоей дверью
но их пока слишком много

теперь пойду, сделаю доклад для сандры про il sistema universitario italiano
пока еще книга видна в тумане

---

ciao, caro diario

сегодня тепло, фолкнер, рассеянное кружение, плечи в черном платке, надкушенное яблоко, сесть в трамвай на промороженных улицах города, красно-желтый трамвай с поющими цыганами - по одному у передних и задних дверей. я сижу справа, у окна, войлочное сиденье обтянуто красным, трамвай делает поворот у цирка и за цирком начинаются зеленые и желтые тосканские холмы. всю предыдущую неделю близилось что-то огромное; и в понедельник начался пост; в этот раз уже нельзя делать вид, что ты забыл, не успел или не знаешь; в этот раз нельзя.
мы прилетели из милана утром в прошлое воскресенье; ленхен и я; мы съели по кусочку фенхеля в самолете и в последний раз сказали стюардессам buona notte, и наш длинный, лиловый, свободный февраль кончился; бульварами, нас отвезли по домам, и мы заснули
я привезла с собой шесть отпечатанных пленок, миллион книг, которые мне советовала барбара, маковые духи и свободу говорить
большую синюю тетрадь языковой школы, с бледненьким duomo на обложке, два учебника, чтобы сдать cils и несколько новых вдохновений
шоколадки с перцем, новый почерк, пять кухонных секретов о травках и веревочках,
чашку с надписью latte за один евро, привычку пить ромашку перед сном
и нежность к настоящей мимозе

сегодня тепло, вторник, фолкнер
из сырой земли растут длинные зеленые стебли; улитки, черви, жабы
полные карманы черной прохладной земли