[8474339]

ужасно длинный детский текст


Она говорила, что все началось с птицы. Папа еще не вернулся с работы, я лежала на полу и царапала ножку кресла, мама надо мной шила, бабушка сидела у самого окна, за круглым столом и сочиняла рецепты, или утешительные письма своим больным, или наставления детям, которые болели от школы. Собиралась гроза, все дворовые мальчишки давно попрятались, деревья раскачивались и лезли ветвями к нам на балкон. И тогда он влетел в форточку, он был зеленой птицей, он принялся биться о стены, потому что боялся свободы, шума и ветра.
- У него температура, - сказала мама, и, когда он упал на диван, укрыла его в руках, посадила в старую клетку и накрыла куском материи для платья.
- Выброси его, - велела бабушка, - выброси.
Но его не выбросили, его назвали Вениамином, ему наливали свежую воду, его гладили по голове, он сам умер через несколько дней, не выдержав бабушкиной ненависти, или вспомнив удар молнии, который загнал его к нам. Мы похоронили его в ближнем лесу через дорогу, под камнем, потом вернулись домой и, как бабушка и предсказывала, я стала одержима.
В детском саду – не ела и не спала, рвала чужие рисунки, падала с лошадей-качалок на ровном месте, прыгала со шведской стенки прямо на подруг и лежала посреди ковра, пока все играли. В магазине – стояла лицом к стене, в очереди пропускала перед собою всех, кто стремился за колбасой или за пирожными, просила запретной газовой воды и заходила за прилавки, пугая продавщиц. Дома – делала вид, что вот сейчас прыгну из окна, или гуляя, становилась под окнами и выкрикивала свое имя, искала в своей постели пауков, от которых плакала ночью, включала духовку на полную, чтобы сгорело печенье, и пряталась на высоком шкафу, лежа там часами. В общем, не страшно. Но волосы.
Волосы не расчесывались совершенно.
Бабушка говорила, что это бесы, это бесы приходят по ночам, и поэтому нужно остричь их, и поэтому нужно ходить в церковь. Она была врачом и часто ходила по вызовам, и часто даже ночью, так что в бесах разбиралась неплохо. После того, как волосы остригли, пришло воскресенье, и вместо игр было: платье, три остановки на трамвае до кинотеатра, бабушкина черная треугольная сумка, где однажды рыжий котенок проехал через весь город, чтобы стать нашим. Еще были: сумрак нижнего этажа, узкая боковая лестница, и великие витражи. «Церковь там, где люди», говорила бабушка; эти люди были в кинотеатре.
И она вошла в зал, а меня оставили у витражей, в холле, среди других девочек: и в этот день, как и всегда, я выдумала себе новое имя, и новое занятие, и новую жизнь. Как и всегда: мне было семь лет и я была в седьмом классе; сообщив это всем, кто хотел знать, я села в первый ряд. Но ни новое имя, ни новая профессия не избавили от того, что случалось постоянно: падения, и когда дразнят незнакомые дети, и когда хочется остаться одной, и сдавленный крик от того, что цвет платья вдруг кажется страшным; все то, что бабушка называла, «быть одержимой». И рядом другие девочки: ни их вещи, ни они сами не стыдятся себя; и они не самые младшие, и они не остриженные, и учительница Ирина уже запомнила их по именам. И они всегда знали. Им было незнакомо мучение, как если - когда вопрос уже задан, и когда все, и Ирина тоже, ждут ответа – они не могут вспомнить, в какой день бог создал животных. И как это – разочаровать Ирину. Таинственную, недоступную и сразу – за это косу вокруг лба, за длинные пальцы, которые уже готовы дать тебе золотой жетон, - любимую. Быть отвергнутой – из-за бога! И когда она обращается к следующему, оставаться в алой и белой пелене ужаса, забыв о витражах. Так вот, этого с ними тоже никогда не случается.
Потом бабушка приходит за мной и мы идем в зал, где темно, и где кто-то ходил по сцене, держа микрофон. Он ходил там каждое воскресенье, он молод и у него борода, иногда он предлагал петь. Бабушка говорила, что надо славить бога, но, когда все вставали, я оставалась сидеть – бог отнял у меня Ирину, бог и его животные, которых он создал (теперь я навсегда знаю) – на пятый день. Я трогала длинные волосы женщины, сидящей спереди, чтобы утешиться – сначала одним пальцем, потом ладонью, и она, вздрогнув, поворачивалась ко мне.
Так считала бабушка, а папа сказал, что ей нужно чем-то заняться: что мне нужно чем-то заняться. И я попросила рыб, а меня отвели во дворец пионеров. Наружный фасад украшен мозаикой: балерина кораллового цвета, и ее синеватый партнер и еще некто третий – в шарфе, в шапке, - с необыкновенно длинными ногами и гордый. Во дворце была комната, где делают мягкие игрушки, была комната, где рисуют с мраморных голов, и было два зеркальных зала, где зеркала расчерчены удвоенными линиями балетного станка. Мы зашли поочередно во все комнаты и долго сидели там: вместе с папой. Он предложил выбрать, где тебе нравится: где мне нравится. Я выбрала длинный коридор и его дальний конец, залитый театральным, леденцовым светом: мы бежим по нему наперегонки с папой, и бег оканчивается с размаху, гаснет, когда ладонь достигает цветного, глянцевитого, ни на что в мире не похожего витражного кусочка. Этот дворец пионеров был родственник кинотеатру: но здесь витраж был потайной, только для тех, кто дойдет до конца длинного, витого коридора, не заглянув ни в одну комнату.
Так бесов изгоняли, и изгнали.
Потом, когда то воскресенье животных давно прошло, бабушка привела меня в чужую квартиру, где музыкальные инструменты висели на стенах. В квартире жили три девочки, они показали старый буфет, заваленный аудиокассетами, которые сплелись друг с другом пленками, ряд хрустальных бокалов с отломанными ножками, повешенных вниз головой на длинных суровых нитках: они тронули крайний, и все бокалы заволновались. Они показали книжный шкаф, навсегда запертый на ключ, с дверцами без стекол; электрическое пианино, которое не издавало ни звука при нажатии клавиш; свои значки туристов и альпинистов, приколотые к настенному ковру; свои скрипки – янтарную и подгоревшую, большую и маленькую: всего две на троих. Потом бабушка, которая пила на кухне чай с пирогом, подумала, что теперь пора показать меня, - мы уже долго ходили в церковь, мои отраставшие волосы стали расчесываться легче и я не кричала по утрам.
- Ну, - сказала бабушка, тяжело подымаясь из-за стола, и кто-то из девочек качнул музыкальные бокалы. – Теперь идем, покажи, как ты умеешь молиться.
И, развернув меня к девочкам, о которых я должна была просить бога, потому что они часто болели, она положила обе руки мне на плечи и заставила опуститься на колени. Кто-то отодвинул в сторону кошачьи миски, чтобы дать мне место. Они ждали, чтобы я сложила ладони и стала говорить с богом. Кто-то опять качнул музыкальные бокалы и, засмеявшись от ужаса, я не нашла ничего лучшего, как грохнуться в обморок.