i topi non avevano nipoti

un palindromo
u mishek ne bilo bnukov

vchera mi s lenhen izezdili na velosipedah vsyu lukku - pustuyu, tonushuyu v sumerkah za svoei srednevekovoi stenoi

---

18 tepla posle dvuh nedel beskonechnoi tramontani
u menya na balkone raspustilis narzissi

---

ya stoyu na via ghibellina s paketom iz standa. opuskayu ego na zemlyu i, tyajelii, on rastekaetsa o zemle kak meduza. zdes daje golubi ustupayut dorogu velosipedam. utrom zanyatia, dnem mi hodim po gorodu s evoy - hodim hronologicheski: ot rimskogo foruma na piazza della republika - v srednevekovie ; i teper ya mogu pogovorit s vami o raznih arhitekturnih stilah po italianski. utrom v avtobuse pahnet zavitimi volosami, frukt jevachkami, chem-to zubnim i myatnim, razlomlennoi shokoladkoi i vcherashnim predchuvstviem dojdya. non so dove mettermi. ya jivu v dvuhetajnoi kvartite, v odnom iz teh domov kotorie vidni iz okna poezda, kogda podezjaesh k florezii. moya zolotaya statuya po prejnemu u galerei uffizzi, no mi eshe ne vstrechalis. po vecheram siju v kreslah s knijkoi vasco pratolini, obmakivayu konchiki palzev v temnotu. holodno. bronzovii david smotrit na svoi gorod s piazzale michelangelo.

a seichas mi poidem s istituto italiano smotret "i vittelloni" di fellini.

---

и тогда лучше умереть, думает она, вслед за мариной; как ты можешь так думать?
не прогуливаться по берегу, не вылавливать виноградинку с влажного блюдца, не переворачивать руку ладонью вверх, не засыпать после грозных новостей; и привыкнуть к этому постоянному, неизменному «не», к невидимым запретам, к подламывающимся лестницам. человек падает, как он мог не упасть. художница в зеленом пиджаке не здоровается с упавшим, а внимательно глядит на него; она путешествует и запоминает: пятна и линии, линии и пятна; протянутая рука в обрамлении теней. сколько мне еще ждать? – спрашивает она. – сколько мне еще ждать?

---

маша, смотри вот сюда, м?

---

вдохновение вовсе не обязательно нисходит откуда-то свыше. чтобы объяснить его, пришлось бы всколыхнуть все темное в человеке, и, несомненно, ничего лестного там бы не обнаружилось. роль поэта очень скромна. поэт под началом у своей ночи.

жан кокто

---

сидеть в кресле, сняв бусы, глядеть в зеркало
как, голубоглазая, отстригает вам бумажные кудри
и смеется куда-то за стенку: - делаем, говорит, делаем
и рассказывает – о древних мастерах и о пустых полках магазинов, которые она помнит, пустых – одни только жестяные банки с морской капустой
а мастерам выдавали – на полгода – по бутылке, ну скажем например, блондирующего состава; она кончалась – в неделю; чтоб растянуть – подбавляли муки
муки? ну да, знаешь, муки.
потом я сижу с ногами в кресле в комнате подруги и дочитываю диалог бродского – о цветаевой; соломон волков признается, что кое-что его в лирике ц. – отпугивало; одно из платьев, что продают внизу, - черное или синее – должно стать моим; разрисовываем книжный стеллаж «шкаф-стефан», слушая сurrent 93; ты очень изменилась, подруга, ты тоже. в тесной комнате полки нависают над нами; просто смотри – ты навсегда запомнишь
и мне кажется, я не выходила из комнаты много лет
и, чтобы добраться до графина с водой на кухонном столе, придется, как минимум, сесть на самолет

---

глаз видит мир и то, чего не достает миру, чтобы быть картиной, и то, чего не хватает картине, чтобы быть самой собой, и краску на палитре, которой ждет полотно, и он видит однажды написанную картину, которая восполняет все эти недостатки и отвечает на все эти потребности, и картины других художников – другие ответы на другие ожидания.

морис мерло-понти, "око и дух"

---

дует сирокко

---

она приняла наши извинения
столик в углу - столик у колонны
выйдя из кафе, направо, там маяк окунает свой свет в сизые облака
и высоко поднимает голову

---

тот же день предвечерней порой. легкая, ты чуть заметно шевелишься, и
так же легко, так же тихо шевелятся море, песок.
нас восхищает строй вещей, и камней, и прозрачных оттенков, и часов. а
тень исчезает, и с ней исчезает мучительный привкус чего-то неясного.
вечер, благородством окрашено небо. все кругом задремало в огне,
угасает огонь.
вечер. море не светится больше, и, как в далекие времена, ты могла бы
улечься в него и заснуть.

поль элюар

---

"vorrei essere io la donna del quadro
e che tutti venissero a guardarmi"

sam taylor-wood:

---

эта свобода бесцельна и никчемна
я все равно не могу заснуть; но все голоса внутри замолкли
вместо кофе пью морс из брусники, дочитываю вёльфлина, смотрю византийские иконы
думаю о том, как наступит день отъезда, и со мной будет: коробочка с углем, несколько блокнотов, старый фотоаппарат, купленный за пятьдесят рублей, флакон духов и зеленый чемодан, и доброе пожелание профессора к., которому вчера мы сдали эстетику
мне достались канонически-христианские и языческие мотивы в средневековом искусстве, традиции иконоборчества и иконопочитания, и - кант, понятие прекрасного, целесообразность без цели; и мы долго говорили
какой раздел понравился вам больше всего? – спросил профессор к., потому что это он написал учебник и разработал там все концепции; да, я сказала, все исторические разделы и еще онтология. про онтологию - наугад: потому что многие главы отражают друг друга – всюду об особом языке искусства, об интерпретации, о различии диахронического и синхронического подходов к изучению истории искусства, о несовпадении художественных и общекультурных циклов, и еще всякое такое. потом мы еще говорили про жана бодрийара и жана кокто, который - дороже всех новых открытий; перед тем как идти на выставку в пушкинский музей несколько лет назад, куда привезли его рисунки, я волновалась так, как будто встречу его лично, и у меня холодели руки; ... но это не недостаток
потому что сознание того, что ты – тот, кто смотрит, - необходимый участник процесса существования произведения искусства; что без тебя, вне тебя оно – не существует; что без твоего взгляда картина равна шляпе, висящей на стене, - это помогает избежать чувства бессилия и отчужденности, чувства непричастности, которое, варьируясь, но не исчезая, заставляет меня говорить: «я ничего не знаю; что я могу сказать?». только будучи увиденным, только получив вопрос, оно может дать ответ; взгляд и внимание превращают его из физического объекта в то, чем оно является.
никем не виденное, оно тайно существует в пространстве без человека, это еще одно дыхание в космосе; это еще одно ожидание; потом приходит человек и удваивает его, воссоздавая его в себе; правда в том, что я не думаю о нем без себя, я думаю о себе без него. произведение искусства без человека – равно само себе и всем своим тайным смыслам сразу, человек без него – меньше самого себя, потерянный и одинокий, лишенный способности бороться с хаосом

завтра вечером будет вручение премий в доме литераторов
и там мы встретимся с а.е. - как мастер, он должен отпустить меня во флоренцию
ему все равно ничего не останется
и тогда я буду готова улететь

и да, это необходимо, чтобы кто-нибудь ждал от тебя того, чего ты не можешь

---

песенки вертинского, пассеизм, резать заточенным ножом холодный грейпфрут, сидеть на синем стуле, прижимать левую ладонь к глазам,
без конца проходить по одной и той же лестнице, из одного типа культуры к другому; слушать благоухающие средневековые легенды монахов-мечателей; признавать, что человек потерян и заброшен; потом признавать, что ты потерян и заброшен; потом печально ненавидеть кьеркегора; потом вспоминать о красных яблоках, о тяжелых ветвях, которые сгибаются над крышей гаража, где мы лежим в последний день лета - ветреный, голубой и алый; все дни делятся на: 1) проведенные за нос; 2) занимающие 7 часов из 24х 3) приносящие плоды 4)исчезнувшие из истории 5) когда хочется закрыть шторы 5) не собирающиеся заканчиваться 6) тот, когда анна мария кристина села на паром. дорогой дневник, мне срочно необходимо поучаствовать в какой-нибудь мистификации. но еще два дня я буду привязана к синему стулу.

---

ну, душа моя тряпичкин, что ты теперь скажешь. в понедельник, накануне экзамена по эстетике, нужно будет идти за итальянской визой.
дирижер - мираж, являемый публике. он imago власти: фигура на пьедестале, убедительная жестикуляция.
маскируя смятение, выучилась сегодня танцевать болгарский танец "еленино хоро".

---

тот, с кем ты разговариваешь, не тот, за кого ты его принимаешь.
я думаю, всем философам хорошо бы брать пример с сартра и излагать свои учения в виде небольших лекций.
сартр, бодрийар, дворжак, зедльмайер и стернин - все за один день. потом нужно было платье, потому что нельзя рассказывать об истории искусства как истории духа, будучи несовершенной. будучи вечным - катастрофическим - разрывом тела и души.
из швеции пришло письмо для маши; шведы зовут ее анна-мария-кристина, и ведь правда такие длинные как бусы имена идут таким русалочьим детям, как маша; великие церемонии для маленьких принцесс. шведы прислали маше фиолетовые бусы и письмо на бумаге из вторсырья.

---

в начале он выдыхает
здравствуй
по набережной в дождь играть на скрипке
скользить
все эти дни, когда я не записывала ни одного слова, мне будет приятно не вспоминать через пять-восемь лет, правда?
в понедельник или во вторник будет экзамен по литературе 20х-30х, сегодня я три раза начинала плакать, читая всякие статьи
хотя бы за одного мандельштама

все, что не красиво на ветру, есть уродливо. полынный веночек, горсть камней, целовать загорелый локоть. снова начались несметные сожаления. "о чем задумались, интересный мужчина? угостите портером". потом стук каблуков, совсем мягкий в расплавленном ночном шуме, и потом она садится ему на колени; и блок гладит ее по голове. тихое вращение планет. потом выстрелы.
за обедом мы говорим о коктебеле, о максе, о письмах из парижа; мы выходим прогуляться в сад, скучный, маленький сад, где не найти тени, где по зеленой траве никогда не катятся валы ветра, слишком она коротка, где на краешке каменного бассейна белый голубь, и где сонно зреют апельсины. париж очень далеко.
на палубе, полной усталых, стройных, отчаявшихся людей, детей держат за руки; седая женщина с молодым лицом прижимает к себе мальчика, и не оборачивается, когда пароход отходит; мы поднимаемся по лестнице и ждем, пока к. достанет ключи из обширных карманов; у подножия лестницы цветет гранатовое дерево, по обеим сторонам - пустые ящики из-под роз. мы входим: дом номер шестнадцать; она не оборачивается, стоя на скользкой палубе, - весна или лето; пусть будет месяц цезарей, август - сильная качка, французская речь, спящий ребенок.
потом, когда ее волосы станут белыми, потом, когда они найдут квартиру в провансе, когда ее сын станет уезжать на велосипеде, рассекая поле, когда он будет кричать от мистраля, обрывающего ставни, и когда листва усыпет все дно мелкого садового бассейна с неровными краями, она скажет себе: il a le race, думая о сыне и о ком-то еще, по крайней мере il a le race, гладя его высокий влажный лоб в синеватой утренней мгле, он укусит ее руку и застонет, как французский пароход, покидающий одессу; потом они переедут в париж; потом начнется война; потом георгий иванов умрет в доме престарелых где-то под ниццей, где-то по небом
мы рассаживаемся - в кресле, на лестнице, за фортепиано и засыпаем одновременно, как будто пережили что-то очень чудовищное; ступеней было семнадцать, в саду нет тени, гранаты зреют в августовских ночах и, отяжелев, ложатся в ладони.

---

смотри, дорогой дневник, этот сайт считает, что мне пятнадцать лет
и мы не будем его разочаровывать, правда? потому что я получила в подарок запах mary-kateandashley style и неимоверно довольна

---

привет, дневник
утром вокруг итальянского консульства не было жизни
мы вышли из метро на полянке и на последних ступеньках перехода, когда мы поднимались, москва с ее улицей большая полянка, с розоватым утренним воздухом, неподвижным, вдруг стала действительно похожа на италию, на зимнее утро с цветочным ветром
потом мы шли, розовощекие, сонные и взволнованные
и смотрели на фабрику "красный октябрь"
и как дым поднимается из труб, виясь - будто десятки десятков возносятся к небу, просто от холода
около полянки есть галерея современнного искусства, куда александр федорович заманивает тех, кто замерз
сейчас там выставка преград, черных преград из спрессованной бумаги, похожих кусочки детского конструктора. черные, коричневые, желтоватые и белые: они наклонены и рифмуются с картинами, что висят на стенах: рифмуются наклонами, скользящими линиями, геометрическими переменами цветов
старушка-консъержка, глядит с лежанки, как мы выходим; ее узкое зеленое пальто готово соскользнуть со стены
миллион фотографий пропущены, жизни вокруг итальяснкого консульства нет
зато внутри

---

вечером все кажется немножко значительнее, а утром меньше решительности. время измеряется не часами, а страницами, карандаш, заточенный очень остро, нарушает тишину листа, неустойчивость разрешается плачем, звоном, колоколом и приходится идти до конца, потому что некому опустить занавес.
это была та самая выставка. следующую станцию поезд проследует без остановок. мне снилась, как женщина, которая подумывала, не стать ли ей мужчиной, а пока носила бусы до полу, пока моргала сквозь круглые очки. раздала нам коричневые тетрадные обложки из картона и велела написать о матери эратосфена - все, что мы помним. в следующий раз пришлось бы писать о богах в различных полисах, если бы я не решила проснуться, потому что мать - его мать, о которой почти ничего не известно, - она там во сне подходила все ближе, и становилась все больше, сильнее своего седого, сладчайшего сына; я не могла ничего написать на коричневой бумаге, разлинованной дрожащей рукой